Под сенью дев, увенчанных цветами

— Так вы сын маркиза де Марсанта? Я его прекрасно знал, — сказал Роберу г-н Ниссим Бернар. Я подумал, что он сказал «знал» в том смысле, в каком отец Блока говорил, что «знает» Берготта, то есть знал в лицо. Но он добавил: «Мы с вашим отцом были добрыми друзьями». Тут Блок покраснел до ушей, на физиономии его отца отразилось глубокое смущение, а барышни Блок просто давились со смеху. Дело в том, что пристрастие к хвастовству, царившему в семье г-на Блока, породило в дяде привычку к вечному вранью. Например, когда г-н Ниссим Бернар, путешествуя, останавливался в отеле, он так же, как г-н Блок, приказывал своему лакею приносить ему все газеты в ресторан посреди обеда, когда все в сборе, чтобы люди видели, что он путешествует с лакеем. Но вдобавок дядя сообщал тем, с кем знакомился в отеле, что он сенатор — а этого его племянник ни за что бы не сделал. Разумеется, рано или поздно его собеседникам предстояло узнать, что звание присвоено незаконно, но в ту минуту он не мог устоять перед соблазном им украситься. Г-н Блок очень страдал от дядиного вранья и от неприятностей, с этим враньем связанных. «Не обращайте внимания, он у нас большой шутник», — сказал он вполголоса Сен-Лу, который, впрочем, заинтересовался еще больше, потому что психология лжецов всегда возбуждала в нем любознательность. — «Лгун почище Одиссея, царя Итаки, коего сама Афина нарекла самым вороватым и лукавым из смертных»[239], — добавил мой приятель Блок. «Ну вы подумайте! — воскликнул г-н Ниссим Бернар. — Я и не ждал, что мне предстоит обедать с сыном моего друга! Да у меня в Париже, дома, есть фотография вашего отца и груда писем от него. Он меня всегда называл „дядюшка“, уж не знаю почему. Это был очаровательный, блестящий человек. Помню, однажды мы обедали у меня дома, в Ницце, там были Сарду, Лабиш, Ожье…» — «Мольер, Расин, Корнель», — иронически подхватил г-н Блок-отец, а сын завершил перечисление: «Плавт, Менандр, Калидаса»[240]. Г-н Ниссим Бернар обиженно замолчал и, лишив себя огромного удовольствия, до самого конца обеда стоически промолчал.

— О Сен-Лу, медным увенчанный шлемом, — произнес Блок, — возьмите еще немного утки, чьи ляжки жиром сочатся, над коими жрец, что птицу домашнюю в жертву приносит, обильные совершил возлиянья красным вином.

Иногда г-н Блок ради какого-нибудь особо выдающегося школьного приятеля сына извлекал на свет божий истории про сэра Руфуса Израэля и ему подобных, и всякий раз, чувствуя, что сын трепещет от благодарности, он сразу после этого уходил, чтобы как-нибудь не «опозориться» в глазах «школяра». Но в особо торжественных случаях, скажем, когда сын успешно выдержал экзамен на звание адъюнкт-профессора, г-н Блок добавлял к обычной серии анекдотов ироническое замечание, которое приберегал, вообще говоря, для своих друзей, и Блок, когда и его друзьям доводилось услышать эту остроту, особенно гордился отцом: «Правительству нет оправдания. Оно не посоветовалось с господином Кокленом! Господин Коклен выразил по этому поводу свое недовольство». (Г-н Блок старался прослыть реакционером и демонстративно презирал людей театра.)