Под розой

Мама быстро обнаружила, что я с кем-то переписываюсь, и я не стала скрывать, что познакомилась с англичанином. Однажды она незаметно подкралась сзади и заглянула мне через плечо, чтобы рассмотреть фото, которое прислал Джон. Там он был в военной форме на свадьбе у кого-то из друзей. Он смотрел прямо в камеру и улыбался, не улыбаясь. Глаза его казались почти черными. Он стоял рядом с розовым кустом, а на заднем плане виднелась церковь, в которой, по-видимому, состоялось венчание.

— Какая у него выправка! — воскликнула мама и засмеялась, а потом добавила: — Он выглядит настоящим мужчиной.

Я сказала, что планирую навестить его в августе, и она равнодушно заметила, что это хорошая идея:

— Может, хоть это тебя развеселит — иногда мне кажется, что ты вообще не способна радоваться жизни. И еще ты узнаешь, что совершенство — это скучно. Ты так вылизала кухню, что можно подумать, мы живем в больнице.

Как всегда, маме удалось испачкать то, что было таким чистым. С тех пор я стала прятать письма и читать их тайком. Впервые в жизни я радовалась, что мама то и дело уезжает в командировки и все свободное время отдает вечеринкам и мужчинам. Ей было совершенно наплевать, что несовершеннолетняя дочь собирается в Англию в гости к полузнакомому мужчине.

Она обожала Англию, в особенности Лондон с его бутиками и клубами, и считала, что мне непременно нужно там побывать. «Это придаст тебе светскости, — говорила она. — Париж и кутюр уже в прошлом, сейчас все модные тенденции — только из Лондона». Ее фирма тогда тесно сотрудничала с английскими домами мод, и у нас дома часто звучало: «Мэри Квант», «Видал Сассун», «Карнаби Стрит». Мамины юбки с каждым новым сезоном становились все короче, а макияж — все ярче.

Но за возможность попасть в Англию я должна благодарить Джона, а не маму, и тем более не себя. Школьные занятия закончились в июне, и мы с папой отправились в домик на побережье. Мама осталась в Стокгольме. Мне исполнилось семнадцать, но я не испытывала от этого никакой радости. Я проводила все время на островах или в море, загорела до черноты, наслаждалась необычайно теплым летом и непрерывным потоком писем с просьбами приехать поскорей. Джон слал их и в Стокгольм, и в Фриллесос, заверяя, что сделает мое пребывание в Англии незабываемым. «Деньги не проблема, — писал он. — Здесь они тебе не понадобятся, а если не хватает на билет, я пришлю».

Он был настойчив, и у меня появилось ощущение, что поездка в Англию и потеря невинности неизбежны. Дефлорация — от слова «flower», «цветок». Джон не поверил, когда я написала, что невинна, и часто шутил, что мечтает встретить свою двадцатилетнюю девственницу «very soon». Я знала, что это означает, и папа тоже. Однажды теплым летним вечером мы с ним поехали к Нурдстен, сидели и ели креветок, и он спросил меня, хочу ли я сохранить себя для «того, единственного».

— Мне кажется, тебе не стоит бояться, — сказал он. — В жизни все надо попробовать, но только если ты чувствуешь, что готова к этому.

Я пробормотала что-то неразборчивое, и папа рассказал о своем первом сексуальном опыте.

— Это было накануне конфирмации. Мы с отцом ехали на машине в церковь, и он сказал мне: «Знаешь, есть такие средства…». Я ответил, что знаю. Он рассказал, как это было раньше: что мужчины занимались сексом, когда им приспичит, а женщины рожали одного ребенка за другим. Теперь, когда изобрели «средства», я непременно должен ими пользоваться. Он и не подозревал, что я уже все знаю о сексе, такое не укладывалось у него в голове, но все равно это был очень полезный разговор.

Папа замолчал, и я подумала, что тоже запомню наш с ним разговор. Он не ждал от меня ответа. Мы просто сидели и смотрели на спокойное море, гладкое, как зеркало. В отдалении закричала птица, и я подумала, что папа дал мне понять, что не нужно бояться отдаться мужчине. Ночью ко мне пришел Пиковый Король, поцеловал меня и исчез, прежде чем я успела спросить, что ему надо. Я расценила это как одобрение моей поездки.

Странно, что я не помню подробностей, ведь это был мой первый полет на самолете. Я помню тощих, аккуратно одетых стюардесс, которые предлагали пассажирам конфеты, но не помню, что чувствовала — страх, нетерпение или решимость. Зато я помню, как я вышла в зал прилета и увидела Джона. Забавно — мы с ним были почти одинаково одеты: на мне были белая блузка и синяя юбка, на нем — белая рубашка и синие брюки. Он бросился ко мне, поцеловал в щеку и протянул чудесную белую розу, как я потом поняла, из их собственного сада.

— Я так рад, что ты приехала, Ева. И что сообщила, каким рейсом прилетаешь. Я боялся, что мне придется бегать по всему «Хитроу» в поисках шведской леди.

Я заметила, что он нервничает, и он не стал это отрицать. Я призналась, что тоже нервничаю, и мы расхохотались. Он был таким, каким я его запомнила. Улыбка без улыбки. Темные глаза и коротко подстриженные волосы, сильные руки. Он забрал у меня сумку, не спрашивая разрешения. Он был не таким загорелым, как я, что не преминул отметить, глядя на мои шоколадные ноги в открытых сандалиях.