Под розой

Джон устроил мне экскурсию по кораблю, который, как оказалось, назывался «Минерва»: показал мне каюты, трюм и, если я правильно помню, торпеды. Я спросила, какое оружие они перевозят и для каких операций предназначено это судно, и он отвечал на мои вопросы. Мы тут же начали спорить, какие государства могут представлять опасность для всеобщего мира, но наш разговор прервало появление капитана. Я испугалась, что меня снова попросят покинуть корабль, но он только поздоровался — сначала с Джоном, а потом со мной.

— Вижу, у тебя все в порядке, Джон, — с иронией произнес капитан и пошел дальше.

Мы же вскоре оказались перед закрытой дверью, которую Джон услужливо распахнул передо мной. Оттуда раздался восторженный вопль. Джон повернулся ко мне и вздохнул:

— К сожалению, мы тут не одни, — сказал он и пропустил меня вперед.

Кают-компания была полна матросов, которые встретили мое появление громкими овациями и охотно потеснились, освобождая мне место. Джону каким-то чудом удалось пробраться в кухню и принести мне обещанную чашку кофе. Нам предстояло выпить еще много кофе, и этот, определенно, был не лучший — некрепкий и едва теплый, к тому же меня то и дело толкали возбужденные, галдящие матросы. Но это была первая чашка кофе, которую мне принес Джон, и я никогда ее не забуду. Я выпила ее до дна. Джон предложил еще пройтись, если матросы «согласятся меня отпустить», и мы отправились прогуляться. Он спросил, какие у меня планы на субботу.

— Завтра у меня выходной, — сказал он и добавил, что охотно осмотрел бы Стокгольм, особенно в моей компании, если я соглашусь быть его гидом. Их корабль стоит здесь уже несколько дней, и что-то он, конечно, уже увидел. — Это город моей мечты, — добавил Джон, — но мы всегда стоим здесь недолго, и у меня не было шанса его хорошенько рассмотреть.

Я ответила согласием, хотя ужасно нервничала, и мы договорились, что встретимся завтра у корабля. При расставании Джон снова протянул мне руку, и на этот раз задержал ее в своей.

— Сколько тебе лет, Ева? — спросил он.

Не знаю, почему он спросил: может, я упомянула, что в июне у меня день рождения, а может, хотел быть уверен, что мне уже можно гулять по ночам с офицерами. Куда смотрели его глаза, ведь я выглядела на свои неполные семнадцать лет. И мне пришлось воспользоваться секретным женским оружием. Похлопав ресницами, я ответила ему томным взглядом:

— Двадцать.

— А мне двадцать четыре.

Обменявшись этой жизненно важной информацией, мы расстались.

В тот вечер уши Бустера впервые услышали что-то положительное. Я чувствовала, как твердые катышки в мешочке размягчаются от моих слов.

Утром папа с мамой снова поссорились. Дело касалось вечеринки, на которую хотела пойти мама, а папа как всегда был против, и это казалось таким бессмысленным, что я не стала им мешать — оставила на столе записку, извещая, что иду гулять и буду поздно, и ушла. Я надеялась на хорошую погоду, но на улице лил дождь, а небо затянуло серыми тучами без малейшего намека на просветление. Конечно, приятнее было бы показывать Стокгольм в хорошую погоду, а еще приятнее одеться потеплее, но меня это не волновало. Внутри меня словно вспыхнуло маленькое солнце, и как я ни призывала себя к осторожности, меня несло навстречу неизведанному. Я чувствовала, как Пиковый Король забрался мне в голову, щурясь от яркого света.

Джон уже ждал меня у «Минервы». Сегодня на нем была гражданская одежда — джинсы, пиджак и черные ботинки, совсем не подходящие для мокрой погоды. Он церемонно поцеловал меня в щеку, мне стало жарко от страха и волнения, и я устыдилась собственной слабости.

Мы шли вдоль шлюза, я расспрашивала, что бы он хотел увидеть.

— Знаешь, когда рядом такая красивая девушка, неважно, на что смотреть, — ответил он серьезно.

Я предложила пойти в Старый город, и скоро мы уже пробирались в лабиринте узких улочек и переулков, пока не вышли к дворцу и дальше к Кунгсгорден. Мы болтали без умолку, словно знали друг друга целую вечность.

Когда речь зашла о войне во Вьетнаме, я, которая участвовала в демонстрации против американских бомбежек этой крошечной страны, спросила, как получилось, что Джон оказался во флоте. Я всегда считала себя мирным человеком: одно дело бороться со своими демонами, и совсем другое — с незнакомыми людьми. Да, я приняла решение убить маму, но и подумать не могла, чтобы отрезать уши кому-то, кто не сделал мне ничего плохого. Джон не поддался на провокацию. Он и сам не одобрял войну во Вьетнаме, особенно тот оборот, который она принимала в последнее время, но не отрицал права одних государств вмешиваться в дела других.

— Я думаю, эта работа для меня, — признался он, рассказав, что обожает море и счастлив был покинуть душный город и оказаться посреди бескрайних волн. — Представь, что у тебя отняли свободу. Разве ты не обрадовалась бы, если бы кто-то решил тебя защитить? — спросил он.

Рассудив, что это слишком личный вопрос, я не стала отвечать.

Джон рассказал, что его отец — профессор физики, а мама преподает живопись.