Не то чтоб он был так труслив и забит, совсем даже напротив; но с некоторого времени он был в раздражительном и напряженном состоянии, похожем на ипохондрию. Он до того углубился в себя и уединился от всех, что боялся даже всякой встречи, не только встречи с консьержкой и даже сестрой. Он был задавлен нуждой, необходимостью освежить коллекцию гаджетов от Эппл, ему нужны были деньги на новую модель Айфона; но даже стесненное положение перестало в последнее время тяготить его. Насущными делами своими он совсем перестал и не хотел заниматься. Никакой сестры, в сущности, он не боялся, что бы та ни замышляла против него. Но встречаться с её мужем, слушать всякий вздор про всю эту обыденную дребедень, до которой ему нет никакого дела, все эти требования устроиться на работу, угрозы прекратить выплату пособия и вообще «перекрыть кислород», и при этом самому изворачиваться, извиняться, лгать, — нет уж, лучше не отвечать на звонки или вообще выключить мобильный, а просьбу перечислить очередной ежемесячный платёж на карточку послать сестре по СМС.
На улице жара стояла страшная, к тому же духота, толкотня, всюду спешащие люди и та особенная нервозная суета, столь неприятная каждому интеллигенту, привыкшему неторопливо размышлять в одиночестве, — всё это разом неприятно потрясло и без того уже расстроенные нервы юноши. Нестерпимый же блеск дорогих машин, которых по улице Марата проезжало большое множество, довершили отвратительный и грустный колорит картины, — дело в том, что сестра категорически отказала ему в покупке машины, несмотря на его крайнюю нужду в личном транспорте. Чувство глубочайшего омерзения мелькнуло на миг в тонких чертах молодого человека. Кстати, он был замечательно хорош собою — прекрасный женственный юноша с узкими покатыми плечами и широкими бедрами. Но скоро он впал как бы в глубокую задумчивость, даже, вернее сказать, как бы в какое-то забытье, и пошел, уже не замечая окружающего, да и не желая его замечать. Изредка только бормотал он что-то про себя, от своей привычки к монологам, в которой он сейчас сам себе признался. В эту же минуту он и сам сознавал, что мысли его порою мешаются и что он очень слаб: очнулся всего час назад после вчерашней попойки.
Так, в раздумиях, он дошёл до Сенной площади, ловя на себе странные взгляды прохожих. Он знал, что сочетание очков в роговой оправе, клетчатой рубашки, невероятно узких джинсовых брюк, Конверсов радужной расцветки — действует на резидентов иных районов, например, Купчино и Весёлой Балки, как красная тряпка на быка, но в культурном Центре презрительное шипение в свой адрес он услышал впервые. И столько злобного презрения уже накопилось в душе молодого человека, что, несмотря на всю свою, иногда очень молодую, щекотливость, он менее всего совестился белой ленточки, любовно прикрепленной на груди, за которую на той же Весёлой Балке могли проломить череп, например.
С замиранием сердца и нервною дрожью подошел он к дому номер 11 в переулке Гривцова, толкнул стеклянную дверь ломбарда Фэлкон и прошёл внутрь. Подошёл к стойке, наклонился к окошку, поздоровался. Работник ломбарда взирал на посетителя с неприкрытым недоумением. Молодой человек так и вздрогнул, слишком уж ослабели у него нервы. Он снял с головы мотоциклетный шлем радужной расцветки и протянул в окошко:
— Вот… хочу заложить у вас. Сколько дадите?
Работник продолжал молчать.
— Шлем новый, ни разу не надёванный, — поспешил пробормотать молодой человек с полупоклоном, подумав, что надо быть любезнее.
— Мы не сможем принять это, — отчетливо проговорил работник, по-прежнему не отводя своих изумлённых глаз от женственного лица посетителя.
— Так вот… шлем от БМВ, его цена 500 евро… — продолжал Рошаль, немного смутившись и удивляясь недоверчивости приёмщика.
Тот помолчал, как бы в раздумье, потом отступил на шаг назад, и морщась, произнес:
— Если не вернёшь деньги, мы не сможем продать твой шлем, учитывая его расцветку, а особенно изображение ягодиц на затылке, к тому же волосатых.
Рошаль надел шлем на голову и вышел на улицу в решительном смущении. Смущение это всё более увеличивалось. Остановившись, как будто чем-то внезапно пораженный, он воскликнул:
«О боже! как это всё отвратительно! И неужели, неужели я… нет, это вздор, это нелепость! — прибавил он решительно. — И неужели такой ужас мог прийти мне в голову? На какую грязь способно, однако, мое сердце! Главное: грязно, пакостно, гадко, гадко!.. Я хотел заложить в ломбарде шлем моего любимого мужчины, жениха, трагически погибшего в аварии…»
Но он не мог выразить ни словами, ни восклицаниями своего волнения.