Под псевдонимом Дора

Удостоверившись в аресте женевских радистов, я тотчас же позвонил в Лозанну, чтобы предупредить Джима. А предупредить нужно было срочно, так как 17 октября в Лозанне, на условленном месте, он должен был выйти на встречу с Эдуардом, который в последнее время привозил сюда мою информацию, заменив Розу. Нельзя было исключить того, что полицейские агенты контролировали поездки Хамеля, и Джим мог угодить в их руки.

- Эдуард тяжело заболел, - сказал я по телефону Джиму. - Пришлось пригласить врача, он предписал положить Эдуарда в больницу. Навещать его пока запрещено.

На нашем языке "болезнь" означала арест, "больница" - тюрьма.

Джим ответил, что все понял и очень опечален болезнью Эдуарда.

В тот же день я отправился в Лозанну. Написал донесение Директору о случившемся и велел Джиму для страховки передать его шифром, поскольку у меня не было полной уверенности, что полиция не нашла у радистов страниц моей шифровальной книги.

Джим в свою очередь показал мне радиограмму, принятую нынешней ночью. Москва с тревогой запрашивала, почему не отвечают на позывные обе женевские станции. Центр знал, что рацию Розы я предполагал вновь подключить к работе 16 октября.

Мы договорились, что ответ Центра на мое донесение об арестах Джим пришлет с Леной - она приедет к нему. Из Лозанны я отправился в Берн, сообщил Пакбо о провале и дал ему надежный адрес в Женеве для почтовой и личной связи.

Теперь у нас оставался единственный канал связи с Москвой - рация Джима. Ее надо было беречь пуще глаза.

Из Центра на имя Джима последовали срочные указания: "Ваша связь с Альбертом (то есть со мной. - Ш. Р.) необходима. Соблюдайте оба крайнюю осторожность. Сообщайте нам кратко только о положении группы. Альберту передайте следующее: меры его одобряем, работу группы временно прекратить. Мы будем слушать вас ежедневно по программе".

Следствие по делу радистов сначала вела федеральная полиция. Потом, месяца через три, его передали военным властям.

Расследование держалось в тайне, поэтому швейцарская пресса об этом ничего не сообщала. В первые дни после арестов мы еще не знали, где содержатся наши товарищи, куда их возят на допрос, удалось ли полиции добиться от них признания и что именно нашли на квартирах при облаве. Выяснить это было чрезвычайно важно, чтобы не наделать новых ошибок.

Требовалось как можно скорее установить какую-то связь с арестованными. Кроме того, как руководитель группы, ответственный за судьбу ее членов, я обязан был позаботиться, чтобы юридическим путем облегчить меру наказания Хамелям и Маргарите Болли на предстоящем судебном процессе, если не удастся организовать их побег из тюрьмы. Нужно было найти хорошего адвоката, который взялся бы за это дело не только ради профессионального любопытства, денег или любви к сенсации. Он должен был выступить на суде как политический обвинитель фашизма.

Примерно через неделю с помощью знакомых мне удалось не только разузнать, в какой тюрьме находятся наши радисты, но и наладить с ними переписку. Хамели и Маргарита Болли содержались в камерах-одиночках женевской тюрьмы Сент-Антуан. На допрос их водили под конвоем порознь, виделись они только на очных ставках. Разговаривать друг с другом им запрещалось.

Тюремный режим был строг. Но нам повезло. Нашелся человек, который не испугался взять на себя роль курьера в тайной переписке с заключенными. Это был надзиратель Эдмонда (Эдуарда) Хамеля. Благодаря ему мы смогли обмениваться записками. Правда, наша тюремная "почта" просуществовала недолго: кто-то донес на надзирателя и его уволили со службы. Но до этого Эдмонд успел кое-что сообщить мне. Оказалось, полиция изъяла все, что хранилось в тайниках на вилле и в доме Хамелей. У Маргариты тоже обнаружили страницы из шифровальной книги - она, как и Хамели, помогала мне в шифровании радиограмм. Я посоветовал товарищам отрицать по возможности хотя бы то, в чем у следователей нет доказательств, и ни в коем случае не признаваться в принадлежности к советской разведке.

Но следующие известия из тюрьмы показали, что полиция знает о нас гораздо больше, чем мы предполагали.

Эдмонд писал, что на последних допросах им показывали мою фотокарточку, называли мою фамилию и псевдоним Дора. Инспектор полиции сказал: Радо главный руководитель организации и требовал подтверждения. В обмен на это обещал освободить всех троих. Но Эдмонд, его жена и Маргарита Болли заявили, что не знакомы со мной, впервые видят это лицо на фотографии.

Я верил - товарищи молчат, не выдают своих связей. Это подтверждалось хотя бы тем, что швейцарская контрразведка и полиция не предпринимали пока никаких новых действий против нас. Но сколько так могло продлиться? Сумеют ли радисты и дальше держаться столь же стойко? Что станет с ними, если следователи выложат неопровержимые доказательства нашего сотрудничества? Раз у следователей есть моя фотография, значит, они пронюхали обо мне, а возможно, и о других членах нашей группы. Опасность нависла над Пакбо и Джимом: к ним на связь приходила Роза, агенты могли засечь встречи.