Бесконечное небо, тревожное небо. Где же Сирадзе с напарником? «Спеть последнюю…» Опять эта фраза, сказанная перед вылетом, навеяла недобрые предчувствия.
— Кацо! Кацо! Где ты? Почему молчишь?
— Вот мы, здесь. А вы где?
— Это ты, Саша, отвечаешь?
— Я, я, товарищ командир. Кацо? Ну конечно, он!
— Идем на Бучач. А где вы? — снова говорит Саша. Он говорит бодро.
Мы над Бучачем. Высота четыре тысячи. Снова летим шестеркой, ожидая появления бомбардировщиков. Слышу голос Земли:
— Они изменили курс и скрылись.
Значит, наш бой сыграл свою роль. Вражеским истребителям не удалось пробить дорогу бомбардировщикам.
Лазарев тяжело ранен! Но только что в воздухе после боя я слышал его четкие слова: «Могу драться».
Выскакиваю из самолета и бегу к Сергею. Откинув голову к бронеспинке, он с закрытыми глазами неподвижно сидит в кабине. Лицо смертельно бледное, и по подбородку вьются красные полоски. Кровь изо рта? Прыгаю на крыло. Ранения не вижу. Но кровь? Тормошу за плечо. Он стонет и открывает глаза.
— Что с тобой?
Окровавленные губы разомкнулись:
— Спина…
С трудом извлекли из кабины большое, обмягшее тело товарища и положили на землю. Оказалось, виной всему перегрузки, которые он создал в полете. Они так стиснули его, что без посторонней помощи Сергей не мог разогнуться. Кто-то предложил массаж спины. Сергей стонал, охал, но «операция» удалась. Человека поставили на ноги.
— Вот авиационные эскулапы, — заговорил оживший летчик, вращательными движениями в пояснице проверяя нашу работу. — Я думал, вы окончательно сломаете мне хребет.
Но наши тревоги за Сергея на этом не кончились. Молодая, тонкая кожа на его обгоревшем в прошлом году лице не выдержала и в нескольких местах потрескалась. Также, очевидно, не выдержали кровеносные сосудики в глазах, отчего оба глазных яблока, как спелые помидоры, покраснели, и на них едва можно было разглядеть радужные оболочки и зрачки.
— Видишь ли что-нибудь? — с беспокойством спросил подоспевший полковой врач Иван Волков.
— А как же, все вижу — только в розовом свете, как-то даже интересно, — шутил Лазарев, довольный, что снова может двигаться.
— Все должно пройти, — заверил Волков, — только придется с недельку не полетать.
Лазарев расправил свои сутуловатые плечи и резко повернулся к врачу:
— Спасибо, доктор, за совет, обрадовал, — и натянуто улыбнулся. — Поживем — увидим.
Летчик еще не остыл от боя, и врач, ничего больше не говоря, обработал ранки на лице и с тяжелым вздохом отошел от нас. Кто-кто, а он-то уж прекрасно понимал, что все это бесследно не может пройти. Трудно оказать, чего стоит такой бой, урежет он жизнь человека на год или больше? Ясно одно — он сократит ему жизнь.
— Как сумел потушить пожар на машине? — поинтересовался я.
— Пикированием. Только пикированием. Пикировал до земли. Потом рванул ручку на себя — и огонь сорвался… — Сергей языком смочил потрескавшиеся губы и дополнил: — Страшно было выводить: машина могла не выдержать!;
У Лазарева в этой обстановке иного выхода не было. Только сила могла его спасти. Прыгать с парашютом чш не мог: угодил бы прямо к противнику; вывести «самолет в горизонтальный полет и тянуть до своей территории — сгорел бы заживо. Стоило ему немного уменьшить скорость, и „як“ сгорел бы.
— Мой нос уже чувствовал запах гари в кабине, — говорил Сергей. — А сейчас весна. В могилевскую не хотелось, поэтому и решил до конца пикировать. «Як» оказался крепким.
— Не совсем, — возразил подошедший старший техник эскадрильи Пронин и попросил взглянуть на самолет Лазарева.
На правом крыле его машины почти все фанерное покрытие отстало и вздулось. Каждый подумал, что летчик родился в рубашке: крыло могло рассыпаться, но никто не успел произнести ни слова удивления, как старший техник сообщил новую неприятность:
— У Коваленко с самолетом тоже плохо — деформировалось хвостовое оперение.
— А я тут при чем? — как бы оправдываясь, пробасил Коваленко. — Это завод виноват: нужно покрепче делать рули.
— Да тебя никто не обвиняет, — засмеялся Пронин. — Машина рассчитана на перегрузку тринадцать, а вы с Лазаревым перемахнули этот предел. На вас давило, наверно, тонны полторы. Как только выдержали?!
— Жить захочешь — все выдержишь! — отмахнулся Коваленко. — Я попал в такие тиски, что пилотирование по науке оказалось бессильным. Только перегрузки и спасли.
— А немцам разве не хотелось жить? — спросил кто-то.
— Это их дело, — уклонился от ответа Коваленко. — Но я лично не собирался уходить из этого мира.
— А почему прочность истребителя установлена тринадцать? — спросил Сирадзе. — Значит, этой чертовой дюжины маловато. Вот она и подводит.
— Да потому, что тринадцать уже далеко за пределами человеческих возможностей, — пояснил Пронин и, подумав, дополнил: — «Як» за счет горючего стал тяжелее и, видимо, чтобы улучшить его маневренность, вы создавали перегрузки больше, чем раньше на старых «яках».