Под музыку Вивальди

Успокоилась работой.
Верой в Божьи чудеса.
Ненавистью. Верой в Бога —
больше в Сына, чем в Отца.

Успокоилась. Порядок
в комнатушке. Вырос сын.
Муж ушел, и ад догадок
раем знанья стал. Ведь с ним

кончено. И ей спокойно.
Даже страх ее устал.
И лицо у ней такое,
словно крест к ее устам

поднесли, благословляя.
Из былого – только смех
вырывается: былая
живость чувства без помех.

Успокоилась – не Буддой,
но Христом – того гляди
и утонет крестик в бурной
неприкаянной груди.

Успокоилась. Устала.
И таков минувший лик —
словно ждет она удара
от любого всякий миг.

Словно ждет она удара
или чуда… Вечер пуст.
И душа уходит даром
из ее бесстыдных уст.

Видит бог

Сапоги один достать
обещал. Да жмется мать.

Я сама-то – вся в долгах.
Говорю Давиду – так,

мол и так. (Ведь он горазд —
мы с ним даже в лифте раз).

Говорю, что врач кусок
требует. Достал и в срок.

Адрес вру. К подруге он —
на такси меня. Фасон

срисовала. Попила
чаю с тортом. Добела

набелилась. Томный вид:
еле вышла. Мой Давид

побелел белей белил,
что на мне, и подхватил

на руки меня. Дрожит.
Ну, и что с того, что жид.

Зря его Наташка так.
Любит. Любит, как дурак.

Любит больше, чем жену,
Чем свою жидовку… Ну,

согрешила, видит Бог.
Но куда мне без сапог?

Подземная нимфа (3)

Бедная нимфа,
темно под землей,
душно, а дни-то
смыкаются где-то.
Станут ли глиною
или золой
все эти линии
тела с газетой?

Чудо

Откуда эта вера в чудо,
когда уже ни юных сил, ни чувства,
казалось бы, остаться не должно
у них – обманутых, растраченных давно

на чьи-то прихоти, измаянных работой
и одиноких. Все же ждут, что кто-то —
прекрасней, чем любой киноартист —
вдруг явится из толп безлюдных – чист

и светел. Верно, помнят время оно,
когда сходили ангелы на лоно
простых и грешных дочерей земли
и страстью их своей небесной жгли.

И чистотой небесною палимы,
рождали девы сильных исполинов —
в глубинах памяти, на допотопном дне
те времена запомнили оне

наверное.

Спутница

Девица и отец ее? – они
вдвоем вдали от пляжной беготни.
Полуодет он: замша, жир и пряжки.
Девица подставляет солнцу ляжки,
и плечи до сосцов заголены.

В девице больше пола, чем красы.
Он смотрит на японские часы.
Но молодость ее столь герметична,
что ясно и под замшей заграничной:
он ей годится в деды – не в отцы.

Он озирается вокруг, как иностранец
(хоть по-литовски говорит) – отставший старец,
а спутница исчезла впереди…
но вот она протягивает палец
к колечку серебра на старческой груди.

Душа моя