Под местным наркозом

Мы с Ирмгард Зайферт ровесники. В конце войны нам стукнуло по семнадцать, но мы уже были взрослые. Несмотря на общность профессии, многое мешает нам сблизиться, но в одном мы едины — в нашем отношении к новейшей германской истории и ее влиянию на все события, вплоть до сегодняшнего дня. Только в нашей оценке «большой коалиции» и в том, что Кизингер стал канцлером, ощущается известная разница — я воспринимаю все это скорее цинично, скаля зубы, Ирмгард Зайферт склонна протестовать.

Некоторые высказывания на телевидении, заголовки в газетах вызывают у нее однозначную реакцию: «против этого надо протестовать, резко, недвусмысленно протестовать».

Ее и мои ученики — она дает уроки музыки моему 12 «А» — добродушно прозвали Ирмгард Зайферт Архангелом, зачастую ее речи и впрямь можно уподобить пламенному мечу. (Только когда она кормит рыбок в аквариуме, можно заметить, что в ней проглядывает нечто женственное.)

Дать знак. Показать пример. Еще два года назад она шла в одной колонне с демонстрантами из ГДР. Поскольку в Западном Берлине НСМ[23] не выставляет своих кандидатов на выборах, она вообще из чувства протеста не участвовала в местных выборах. В своем классе, а также и в моем 12 «А» она при случае ссылается на Маркса и Энгельса и в то же время озадачивает учеников критикой Ульбрихта, которого она обвиняла в склонности к бюрократии и догматизму. Не на моего Шербаума, но на его приятельницу, малышку Леванд, она оказывает большое влияние.

В ту пору Ирмгард Зайферт встревала во все споры. Заводила бесплодные дискуссии о планах школьной реформы с консервативными коллегами, да и с нашим директором, который считает себя либералом. Споры с Архангелом он сводил на нет одной фразой, которая превратилась у нас чуть ли не в поговорку: «Как бы вы ни относились к гамбургскому опыту унифицированной школы, нас, милая коллега, объединяет одно: бескомпромиссный антифашизм».

И вот Ирмгард Зайферт нашла между безобидными сочинениями и ничем не примечательными групповыми снимками своего класса перевязанную крест-накрест пачку писем, которые она писала в феврале — марте сорок пятого, будучи фюрером союза немецких девушек и заместительницей начальника лагеря для эвакуированных из города детей. Мысли ее, запечатленные каллиграфическим почерком на линованной бумаге, все время кружили вокруг образа фюрера, которого она называла не иначе как «величественным». Большевизм она трактовала как еврейско-славянское порождение и жаждала выступить против него с пламенным протестом (уже тогда — истый Архангел). Известная цитата из Баумана[24]: «…Голод засел в наших глазах: новые земли, новые земли должны мы завоевать…» — послужила эпиграфом к одному из ее мартовских писем; советские армии стояли уже на Одере. (Вообще правоэкстремистские красоты, характерные для позднего экспрессионизма, определяли ее стиль; даже сегодня коллега Зайферт тяготеет к броским, но теперь уже ударяющим в левизну определениям: «Победоносное освобождение от ига капитала и торжество социалистов — это и есть четкая, устремленная в будущее цель всех неколебимых борцов…») «Моя белокурая ненависть, — писала тогда фройляйн Зайферт, в волосах которой за это время уже успели появиться серебряные нити, — не знает границ и уносится, подобно песне, к звездам».

Я пытался свести все к шутке, когда она через несколько дней после уик-энда в Ганновере не в силах успокоиться цитировала эти экзальтированные фразы. А потом, расширив глаза, сказала: «В моих письмах встречаются абзацы, которые я не хотела бы прочесть никому, даже вам».

(«Одним словом, доктор, Ирмгард Зайферт в ту пору предприняла вмешательство») Разумеется, она помнила, что руководила отрядом в союзе немецких девушек. Во всех деталях помнила, как жила тогда в Гарце, часто рассказывала, что заботилась об эвакуированных детях из больших городов — Брауншвейга и Ганновера, что на нее легла тяжелая ответственность, ведь с продовольствием становилось все хуже и истребители-бомбардировщики ежедневно бомбили близлежащую деревню; они рыли убежища-траншеи, где дети спасались от осколочных бомб; она возмущалась ортсгруппенляйтером, который в начале апреля хотел забрать тринадцати-четырнадцатилетних мальчишек и отправить их в фольксштурм.

Мы часто говорили, вернее, болтали об эпизодах ее юности, так же как и о моих приключениях в банде, болтали, гуляя вдвоем по берегу Грюневальдского озера или у меня дома за рюмкой мозельского. Она помнила, что заявила во всеуслышание, мол, ортсгруппенляйтер использует в преступных целях доверие детей, она протестовала против его действий. «Я пламенно протестовала»; слово в слово повторила она речь в защиту своих тогдашних питомцев: «Под конец этот хмырь вообще испарился. Эдакий отвратительный нацистский бонза. Вы, конечно, знакомы с подобным типом людей, дорогой коллега…»

Ирмгард Зайферт даже использовала с педагогической целью эту свою тогдашнюю ситуацию, в которую попала не по своей воле, рассказывала ученикам — своим, да и моим (на уроках музыки) — о «мужестве как о преодоленной трусости».