Под куполом

— Мы здесь все сейчас больные, — говорит Джулия. — Все, кроме Сэма и этого завсегда обкуренного малыша.

От машин спешат Расти и Твич, падают перед одним из вентиляторов, хекая, начинают большими глотками хватать воздух. Твич кашляет, и Расти толкает его ещё ближе к притоку воздуха так сильно, что Твич бьётся лбом об Купол. Все они слышат этот звон.

Рози ещё не полностью завершила своё сообщение:

— Бэнни Дрэйк тоже плохой, — она понижает голос до шёпота. — Джинни говорит, что он может не дожить до рассвета. Ох, если бы было хоть что-то, что мы могли бы здесь сделать.

Барби не отвечает. И Джулия тоже молчит, только вновь бросает взгляд в сторону той коробочки, которая не больше дюйма толщиной, и площадь имеет каких-то пятнадцать квадратных дюймов, а пошевелить её невозможно. Глаза Джулии отсутствуют, задумчивые.

Наконец красная луна сквозит через наслоение грязи на восточной стене Купола, сияя вниз своим кровавым светом. Конец октября, а в Честер Милле октябрь — жесточайший месяц, который смешивает воспоминания и желания. Нет на этой мёртвой земле ни сирени, ни деревьев, ни травы[488]. А месяц смотрит на руины и мало ли ещё на что другое.

15

Большой Джим проснулся в темноте, держась за грудь. Снова с перебоями колотилось сердце. Он ударил по нему. А следом сигнализатор включился на генераторе, когда запас пропана в очередном баллоне приблизился к опасному уровню: «АААААААААААА. Накорми меня, накорми меня».

Большой Джим шевельнулся и вскрикнул. Его бедное, измученное сердце резко рванулось в сторону, сбилось с ритма, прыгнуло, а потом застучало, снова найдя само себя. Он ощутил себя старым автомобилем со скверным карбюратором, драндулетом, который можно выставить на продажу, но продать никогда невозможно, тем, что годится только на кучу лома. Он встрепенулся судорожно, хватая ртом воздух. Ему сейчас неважно, как тогда, когда пришлось обратиться в больницу. А может, даже хуже.

«АААААААААААА» — жужжание какого-то огромного, мерзкого насекомого — наверняка, цикады — здесь, в темноте, рядом с ним. Неизвестно, что могло заползти сюда, пока он спал?

Большой Джим начал нащупывать фонарь. Продолжая второй рукой стучать себя в грудь, тереть её, он уговаривал сердце успокоиться, не вести себя, словно какой-то никчёмный грудной ребёнок, не для того он прошёл через всё это, чтобы умереть тут, в этой тьме.

Налапав фонарик, он тяжело стал на ноги и перецепился через труп своего покойного ординарца. Снова вскрикнув, упал на колени. Фонарик остался целым, однако откатился далеко от него, освещая подвижным лучом нижнюю полку слева, заставленную коробками спагетти и банками томатной пасты.

Большой Джим пополз за фонарём. И в это же мгновение открытые глаза Картера Тибодо шевельнулись.

— Картер? — Пот стекал по лицу Большого Джима; он ощущал, как его щеки словно покрываются тонкой, жирной, вонючей плёнкой. Сердце у него вновь сделало очередной трепещущий бросок, и тогда, как это ни удивительно, вновь забилось в нормальном ритме.

То есть, нет. Не совсем. Но, по крайней мере, близко к нормальному ритму.

— Картер? Сынок? Ты живой?

Глупость, конечно; Большой Джим распорол ему живот, как большой рыбине где-то на берегу реки, а потом ещё и выстрелил в затылок. Он лежал мёртвый не хуже Адольфа Гитлера. Однако он мог бы поклясться… ну, почти поклясться,… что глаза мальчика…

Он боролся с мыслью, что Картер сейчас протянет руку и схватит его за глотку. Уверял себя, что это нормально, чувствовать себя немного (напуганным) нервно, потому что, наконец, этот мальчик его едва не убил. И все ещё ожидал, что Картер вдруг вскочит сам и схватит его, притянет к себе, и вгрызётся своими проголодавшимися зубами ему прямо в горло.

Большой Джим помацал пальцами у Картера под нижней челюстью. Забрызганная кровью плоть была холодной, без пульса. Конечно, откуда же? Мальчик мёртвый. Мёртвый уже полусуток, если не дольше.

— Ты сейчас обедаешь со своим Спасителем, сынок, — прошептал Большой Джим. — Ростбиф с картофельным пюре. А на десерт яблочный пирог…

От этих слов ему полегчало. Он пополз за фонариком, а когда ему показалось, словно что-то шевелится позади него — может, шелест руки, которая тянется по бетонному полу, нащупывая вслепую, — он не оглянулся. Он должен накормить генератор. Заткнуть то его «АААААА».

Когда он вытягивал один из тех четырёх баллонов, которые ещё оставались в погребке, сердце у него вновь сбилось на аритмию. Он сел рядом с открытым люком, хватая ртом воздух, стараясь кашлем вернуть сердце к регулярному ритму. И молясь, без осознания того, что его молитвы — это, главным образом, ряд требований и стандартных обоснований: успокой его; здесь нет моей вины; вызволи меня отсюда; я делал всё, что мог, как можно лучше; меня подвела чужая некомпетентность; исцели моё сердце.

— Во имя Иисуса, аминь, — произнёс он. Но звук собственного голоса его, скорее напугал, чем успокоил. Слова протарахтели, словно кости в могиле.