Под крестом и полумесяцем. Записки врача

Выждав, сколько нужно, с шумом выдыхаю и отправляюсь в кабинет с серьезнейшим видом. Там уже бабуля: склонилась над журналом сдачи дежурств, сидит. Ей много лет, а сколько – никто не знает. Сама она признается, что в годы войны, будучи девяти лет от роду, прибавила себе семь, чтобы идти работать на завод. Похвально, но недостоверно. Получается, в девять она выглядела на шестнадцать? Очень, между прочим, может быть. Если она врет, то вряд ли делает это умышленно – скорее всего, кое-что подзабыла.

Нет, все, все возможно. Коллеги, знавшие ее еще сорок лет назад, утверждают, что она абсолютно не изменилась. Она всегда была одной и той же. У нее – хлебобулочное лицо с красным алкоголическим носом. Бабуля в рот не берет спиртного, это не пьянство, а «ринофима», особенное состояние носа, когда он становится именно такой, как у бабули. Короткие волосы выкрашены рыжей мастикой. Голова мелко трясется. Письмо дается с нескрываемым трудом. Пришла на работу в длинном шерстяном платье и шуршащих спортивных штанах.

Бабуля карябает в журнале. Кто сдал, кто принял, сколько человек, у кого температура, кто нарушил режим. Эти записи бесполезны, она их никогда не перечитывает и сразу забывает, что написала. Она путает фамилии, пишет не то, ибо не так и слышит, и церемония сдачи смены превращается в таинственный ритуал, сравнимый с древнеэллинскими культами, которые продолжали в свое время отправлять, не задумываясь о давно утраченном, веками поглощенном содержании.

Собираются сестры, монотонно докладывают. Событий немного. Ну, вот, например, одно: Енцев из двадцать четвертой палаты вернулся поздно, к полуночи, с запахом перегара.

Слух у бабули хреновый, и вдобавок сложно додумать винительный падеж. Следует приказ:

– Выписать Ебцев!

На все про все минут десять – пятнадцать. Наконец можно удалиться. Я надеюсь, что бабуля не скоро появится в ординаторской, и у меня будет возможность скоротать время в одиночестве. Работы никакой, нет ни выписки, ни поступлений. Она придет, усядется и примется за длинный рассказ о медицинском героизме пещерных времен. Например, о том, как она овладела гипнозом и на какой-то плавучей базе заколдовала матроса, у которого начиналась белая горячка: обручальным кольцом на ниточке. «Смотри! Смотри на меня!» Я надеюсь, что нет, что все обойдется. Заведующая останется в кабинете и займется любимым делом: будет читать инструкцию по гражданской обороне.

В общем, надо пить кофе, пока я один. Это не запрещено, однако бабуля, случись ей застать меня за этим занятием, может проявить заботу и угостить бутербродами с колбасой. Ведь она совсем одинока, ей некого побаловать. С колбасных кружочков грубо, с мясом, содрана кожура; я сразу представляю бабулины ногти, а то и зубы, которыми она впивается в пищу. Рот наполняется слюной – признак не голода, но подступающей рвоты. Залпом опустошаю чашку и выбегаю на перекур.

Когда возвращаюсь, обнаруживаю худшее: бабуля тут как тут. Я придвигаю к себе стопку с историями болезни и с остервенением начинаю делать записи следующего содержания: «состояние удовлетворительное, новых жалоб нет, неврологически – без ухудшения». Это – дневники; по количеству клиентов мне придется повторить волшебную фразу сорок раз. Так в старину наказывали нерадивых школяров: напиши сотню раз то-то и то-то… иначе останешься без обеда. Один к одному.

Бормочет радио, бабуля прислушивается и что-то улавливает.

– Врать не буду, не знаю, – заявляет она. – Что слышала, то и говорю. Его зовут не Ельцин, а Борух Эльцин.

– М-м? – я недоверчиво мычу. – Ох, совсем забыл…

И снова вылетаю прочь – якобы по спешному делу. Карету не прошу – не те, государи мои, времена. В коридоре меня атакуют. Сразу три кабачка в колясках, подобно лихой кавалерии, берут меня в клещи.

Какие-то пустячные вопросы, решаю на ходу, успокаиваю, обещаю, клянусь. Вниз, вниз! – к Аспиряну.

…Аспирян сидит за столом, что-то пишет. С удовольствием откладывает ручку, наливает кофе, возвращается к рассказу.

– Так вот – заседание по поносам. Там сидела парочка: Татьяна Ильинична, а с нею рядом – Порожняк, из СЭС. Еще, кстати, неизвестно, кто хуже.

Ильинична – начмед, исчадие ада, из откровенных вампиров. Как же возможно нечто более страшное? Спрашивать боюсь.

– Сижу и смотрю, – жалуется мне Аспирян, – как Порожнячка жует жвачку. Смотрит прямо перед собой и жует – не как-нибудь, а с чувством, не закрывая рта. Чавкает, чмокает. А Ильинична – та смотрит так же прямо и только челку поминутно сдувает со лба. Смотрю и думаю: черт подери – пэтэушницы! Старые бабы, за пятьдесят обеим… Чудеса!

– Цветы жизни, – вздыхаю я лицемерно.