Под гипнозом

Когда я уйду, я буду смотреть на тебя и буду нас помнить. Наши тела слились вместе. В комнате косой луч света. Чашки с кофейной гущей. На тарелке крошки от круассана. Одна тарелка. Мы разделили её, помнишь?

Твое дыхание на моей коже. Твоя рука на моей груди. Твоя нога перекинута через мою. Твоя плоть. Моя плоть. Соединены. Приклеены. Навсегда. Навсегда.

Ты слышишь, доктор, большая шишка, Марлоу Кейн?

Навсегда. Неважно кто касается тебя. Кто трахается с таким твоим великолепным, большим, грязным хуем.

Я знаю, что нравится длинному херу большого папочки. Я знаю все твои секреты.

Ты думаешь я не знаю сколько пизд было у тебя. Они такие же гладкие, как у меня? Они выкрикивают твоё имя, когда ты трахаешь их в задницу?

Тебе это нравится, не так ли?

Сначала в рот, затем, когда твой ненасытный хер хорошенько поработает в пизде, ты разворошишь задницу. И после ты приносишь этот дерьмовый хуй домой и кладешь его в мой рот.

Ты мудак, вот ты кто! Я до сих пор насквозь пропитана твоей гребаной спермой.

Там было гораздо больше, четыре страницы всё той же ревнивой, грубой, абсолютно беспочвенной бредятины — я всегда был ей верен — и не хочу продолжать. Вы получили представление. Я был беспечным, слепым глупцом, который так и не понял, насколько сильно она любила меня. А я не чувствовал, и даже не догадывался. Я любил её, но не так, как любила меня она.

Дерево понимает, что горит, только лишь когда встречается с пламенем. Оливия была моим пламенем. Она подожгла меня. Она заставила меня осознать, что чувствовала бедная, сломленная Мария: всепоглощающее желание обладать кем-либо настолько огромно, что лучше выбрать смерть, чем потерять всё это. Я никогда никого не терял. До сих пор. Сейчас я потерял её в тот же самый момент, как я лишился её присутствия.

С грустью вспоминаю те времена, когда Мария говорила мне: «Пойдем спать». Я, легонько поцеловав её лоб спешил вновь погрузиться в свою работу. Совершенно справедливо ею это было истолковано, как отсутствие эмоций. Если бы Оливия попросила меня вернуться в постель, я ни при каких обстоятельствах не направился бы в противоположную сторону.

Я так долго хранил это письмо. Как будто я заслуживал все эти страдания. Заслуживал читать её сумасшедшую ложь. Сейчас же я подошел к камину, включил газ и наблюдал, как разгорается пламя. Бросил в него письмо и смотрел, как его оранжевые языки лижут по краям бумажек. Поджариваются, скручиваются и в конце поглощаются им, до полного превращения в чёрный пепел, который проваливается сквозь решётку. Это было поэтично.

Кремация письма Марии.

Я смотрел, как пепел вылетел в комнату и впервые за всё это время не ощущал ни вины, ни ярости, только лишь затянувшееся чувство огромной потери своих детей и их потерь: они не пойдут в детский сад, не научатся отлично кататься на велосипеде, не влюбятся, не женятся и не познают радости иметь собственных детей.

«Время — лучшее лекарство. Со временем станет легче», - говорят все, но время ничего не значит. Я всю ночь ещё видел языки пламени в их глазах, пока бежал к ним, как в замедленной съёмке.

Мне сегодня было так больно, как никогда не было раньше и, надеюсь, никогда не будет.

Глава 20

Оливия

Несмотря на то, что прежде чем уйти от доктора Кейна, утром мы дважды занимались сексом, мне весь день его ужасно не хватало; и даже зная о нашей с ним запланированной на следующий день встрече, я сочла невозможным ждать ещё одну ночь, ещё одно утро и ещё один день, когда снова с ним увижусь. Поэтому я позвонила Берилл и она сообщила мне, что если я приду до ухода его последнего пациента в 5-30, то она сможет записать меня.

Я долго собиралась. Нанесла мои новые духи. Потому что знала, как нравится Марлоу играть с моими волосами, гладить их, наматывать их на кулак, вымыла их и расчесала до блеска. Затем убрала их от лица, надев синий бархатный ободок.