Под чужим солнцем

Мы находились в особенной ситуации, и все же мне трудно понять, почему они меня забрали. Я всего лишь был ребенком, потерявшим мать, мне нужна была моя семья. Но социальные службы были уверены, что меня надо извлечь из семьи. Они говорили, что мне пойдет на пользу отлучение от всего родного, что так я избавлюсь от вредных привычек.

Иногда мне все еще снятся кошмары о тех неделях. Я помню все лишь фрагментарно, маленькими оставшимися обломками событий. Морщинистые лица, строгие голоса. Резкий свет лампы откуда-то сверху, форма и синяя полосатая пижама, от которой пахло стиральным порошком. Иногда я не уверен в том, что это вообще происходило. Они действительно меня допрашивали именно так? Вновь и вновь повторяя свои утверждения. Раздражаясь, когда я не отвечал им. Единственной, кто, казалось, действительно переживал обо мне, была Улла-Бритт, социальный работник. Высокая толстая женщина. Двигаясь, она тяжело дышала. Она защищала меня, когда остальные теряли терпение, говорила, что мне нужно отдохнуть. Она дала мне горячий шоколад в белой пластмассовой кружке, которая сразу же нагрелась, она спросила меня, смотрел ли я в последнее время что-нибудь интересное.

Каждый раз, когда они хотели выяснить, что произошло той ночью, мои руки начинали зудеть, словно я опускал их в холодную воду. Вся кровь собиралась в голове, от чего остальное тело немело и слабело. Больше всего на свете я хотел уйти оттуда, но я не мог объяснить им, как у меня оказался нож, которым ранили Мустафу.

Улла-Бритт рассказала, что Мустафа не смог показать ни на кого конкретно, он даже отказался сообщать, кто именно был на кладбище. Я надеялся, что полиция прочитает между строк и сама выяснит, что именно произошло, но их интересовало лишь признание. Они хотели, чтобы я заявил, что вонзил нож в живот Мустафе, и им было совершенно не важно, действительно ли я был виновен. Главное – они смогут заполнить свои бумаги. Даниель Симович: виновен. Дело закрыто. Под конец я сдался, и они решили, что это своего рода признание.

– То есть вас приговорили несправедливо? – спросил Чейз.

Я посмотрел на него и понял, что только что говорил не прерываясь целый час. Я смутился, но Чейз выглядел таким же расслабленным, как и в самом начале.

– Поскольку я был несовершеннолетним, приговорить меня не могли, но суд все-таки решил, что я совершил преступление и что меня нужно поместить в приемную семью. Так что да, пожалуй, так и было.

– Как вы думаете, это повлияло на вас?

Охранник открыл дверь и сказал, что время вышло. Чейз встал из-за стола.

– Я рад, что вы согласились побеседовать со мной. Я бы хотел прийти еще раз, – сказал он и вышел.

Дверь закрылась, снова наступила тишина, но у меня в душе появилось новое чувство. Не то чтобы я считал, что во всех моих несчастьях виновата мамина смерть, но все-таки я впервые позволил себе пожалеть маленького Дани. Я думаю о том, как тяжело ему пришлось, я бы очень хотел вернуться обратно во времени и навестить самого себя. Обнять этого ребенка и сказать ему, что все будет хорошо. Чтобы он не боялся.

Это освобождающая мысль, и я понимаю, что плачу. Слезы медленно текут по щекам, и я рыдаю в полном одиночестве. Я пытался взять под контроль свою жизнь, сделал все, что мог, чтобы стать другим, но я не могу изменить произошедшее. Тот маленький Дани все еще живет во мне. Я всегда буду носителем его опыта, но больше всего на свете я хочу пойти дальше, освободиться.

Как только все это закончится, я начну все заново. Я перееду куда-нибудь, где никто меня не знает, сбрею бороду, поменяю стрижку, найду новую работу и новую квартиру. Мысль о том, что мое лицо сейчас на первых полосах всех газет, пугает меня, но, когда дело будет закрыто, надеюсь, все о нем забудут. Вот Лидии и Миле придется нелегко. Они ведь не смогут просто исчезнуть.

Я забираюсь в постель и складываю руки на груди. Единственное, о чем я сожалею, так это о том, как вся эта ситуация повлияет на моих сестер. Я искренне хотел бы уберечь их, но не знаю, как это сделать.

Глава 26

Хутор Хага, окруженный огромными полями и небольшими лесами, выделялся среди пейзажа Сконе. Единственной его связью с реальностью было шоссе номер тринадцать между Шёбо и Хёрби, где пару раз в день проходил издалека заметный желтый автобус.

Я видел, что Улле-Бритт нравились простирающиеся вдаль поля. Они давали ей ощущение безграничной свободы, но я привык к густозаселенным городам, и в этой глуши, in the middle of nowhere[7], мне было неуютно.

Мы ехали по петляющей грунтовой дороге, и на горизонте я заметил хутор. Я насчитал три больших строения – жилой дом, скотный двор и сарай. Кроме них, был еще серый барак, похожий на школьную пристройку. Вокруг росли огромные лиственные деревья. Они возвышались до самого неба и тесной стеной окружали всех прибывающих, создавая ощущение тесноты.