Под чужим небом

Еще издали Ермак Дионисович заметил скопление подвод и людей возле дацана — буддийского монастыря. В детстве он вместе с отцом раза два-три был здесь. Тогда у монастыря чинно восседали ламы и хувараки-послушники в желтых халатах и остроконечных шапках с красными кисточками. Нынче тут творилось что-то непонятное. Таров пробрался к дацану и долго стоял, любуясь золочеными шпилями, узорными воротами и расписным карнизом под изогнутой крышей. Отец рассказывал: сажа, охра, цветные порошки, доставленные из Китая и Тибета, размешивались на мозге ягнят и яичном желтке. От этого краски долгие годы горели лунным светом, точно свежие.

Вокруг дацана гнездились небольшие дома. Ни улиц, ни дворов, ни палисадников, ни крылец — лишь только отполированные до блеска бревна коновязей выстроились перед окнами. Меж домов полыхали костры: варилось мясо, кипятился чай.

Вблизи костров толпились нищие, жадно вдыхали мясной запах, истекали слюной. Молодые хувараки и деревенские парни потешались над ними. Чуть поодаль лежали, положив голову на вытянутые лапы, здоровенные псы. Нищие и собаки терпеливо ждали подачек.

Ермак Дионисович вошел в храм. Верующих было немного, они сидели меж необхватных колонн, молились. Таров тоже сел и стал разглядывать отделку и украшение дацана. Позолоченные боги были строги и высокомерны. Внимание привлекла большая роспись. Он знал, это Сансара. На картине изображена вселенная, какой ее представляют буддисты. Выразительно показаны рай и ад. Молитвенные барабаны, точно тяжелые жернова, медленно вращались, поскрипывали. Откуда-то из глубины доносились приглушенные звуки скорбной музыки.

Убедившись, что ширетуя Цэвэна в дацане нет, Таров вышел. Пожилая женщина, тащившая в храм плачущего мальчика, показала дом, где живет настоятель.

Цэвэн сидел на шелковых тюфяках, перед ним стояло деревянное корытце с кусками вареной баранины. За его спиной склонились два ламы почтенного возраста. Ширетуй кинул сердитый взгляд на Тарова и тут же, должно быть, догадался: перед ним не простой верующий. Цэвэн отослал прислужников.

— Вы, очевидно, по важному делу ко мне? — спросил он, вытирая жирные руки о полу желтого халата. — Иначе не осмелились бы войти в такой час...

— Да, ламбгай[5]. Я приехал издалека, с важным поручением к вам...

По круглому, словно полная луна, лицу ширетуя потекли струйки пота. Он заерзал и, скрестив руки, стал нервно царапать под мышками. Ермак Дионисович назвал пароль и передал Цэвэну личное письмо от атамана Семенова.

Об этой проповеди Таров вспомнил ночью, когда они остались вдвоем, и настоятель раскрыл свои истинные взгляды.

— Большевики осквернили божьи храмы, — зло говорил Цэвэн. — На немерянном пространстве от Байкала до Читы, где живет больше двухсот тысяч верующих, дацанов осталось раз-два — и обчелся. Однако и эти скоро закроют. Неужели мы будем жить, пока нас вышвырнут, как гулгэнов-щенят? Нужно поднять народ на защиту святой веры, надо так всех взбудоражить, чтобы земля горела черным пламенем под ногами у безбожников...

— Позвольте, ламбгай, как же это согласуется с вашей проповедью о непротивлении злу? — спросил Таров, улыбаясь. Он рассчитывал обернуть вопрос в шутку, если ширетуй обидится.

Цэвэн взглянул заплывшими глазами, налил себе полный стакан араки, выпил залпом и с жадностью стал жевать жирную баранину.

Ермак Дионисович наблюдал искоса и думал: «Однако целого барана может сожрать этот толстый, разжиревший человек».

Между тем Цэвэн продолжал жевать баранину и, казалось, не собирался отвечать на его вопрос.

— Никакого разногласия нет, — сказал ширетуй, отбросив обглоданную баранью лопатку. — Когда здесь были японцы, офицер давал мне почитать книжку большого буддийского ученого по имени Сойен Шакю. Он был когда-то главой над восемьюстами дацанами. Хотя Будда и запретил убийство, — писал Шакю, — но он говорил, что не будет спокоен до тех пор, пока все люди не соединятся в бесконечно любящем сердце. А потому, чтобы навести в мире порядок и покой, нужно воевать, убивать отступников... Но, дорогой племянничек, однако пора спать, — сказал Цэвэн, сладко позевывая.

К утру площадь перед дацаном опустела. Лишь около некоторых домов виднелись одинокие повозки — остались родственники некоторых лам и послушников.

Таров и настоятель, позавтракав, ушли в степь. День был теплый, солнечный. Высоко в небе парили коршуны, все было наполнено миром, радостью жизни.

Цэвэн тяжело дышал, часто вытирал лоб и шею платком. Его настроение противоречило окружающему покою.

— Капитан, доложите его превосходительству, дорогому атаману, что настал момент для решительных действий. Время, как прожорливый червь, точит дерево, на котором мы сидим. Верующие все реже заглядывают в храмы, перестали думать о спасении души, не боятся божьего наказания... Пройдет пять-шесть лет, и мы останемся в одиночестве...

— Мне велено удержать вас, ламбгай, от безрассудных действий. Скоро выступят японские войска, тогда и мы ударим изнутри. Одним нам не устоять против Красной Армии...