Под чужим небом

На скамейке возле дома, срубленного из толстенных бревен, сидел дряхлый дед, как выяснилось, отец Размахнина. Поздоровались.

— Отколь пожаловал? По какому делу? — допрашивал дед, приложив ладонь к уху. — Афоня-то? На покосе, должен приехать...

— Сколько же вам годов, дедушка?

— Не знаю, не знаю, сынок. До сотни считал, бросил... Глухой, слепой, ноги будто деревяшки. Худа старость, а все равно охота дольше пожить...

Размахнин приехал поздно. Распряг лошадь, вошел в дом, перекрестился.

— Гляжу, добрый человек сыскался, за стариком приглядел. Издалека будете? — спросил Размахнин, осматривая гостя колючими глазками.

— Капитан Таров. С поручением от атамана, — отрекомендовался Ермак Дионисович, убедившись, что перед ним тот человек, который ему нужен.

— Нонче атаманы вроде бы не в почете, — проговорил Размахнин, не отводя настороженного взгляда.

Ермак Дионисович назвал пароль для связи. Хозяин засуетился: ополоснул руки, стал собирать на стол.

— Выходит, помнит о нас батюшка-атаман, — сказал Размахнин. — Не откажитесь откушать, ваше благородие. Чем богаты...

— Не бедно по нынешним временам.

— Перебиваемся: где правдой, где кривдой... Оттуда-то давно? — как бы невзначай спросил Размахнин, поглаживая мясистый подбородок, обросший клочьями седеющей щетины.

— С неделю, однако.

— Скоро ли дождемся подмоги от его превосходительства?

— Бьется атаман, как рыба об лед. Время трудное, — уклончиво ответил Таров. — Западные страны начали торговать с Советами, выгоду учуяли...

— А японцы как? Нонче они поближе к нам продвинулись.

— Они-то не отказываются. Японский начальник подполковник Тосихидэ прямо сказал мне: Япония приняла на себя почетную задачу — искоренить коммунизм во всей Азии. Заверил: по первому нашему сигналу помогут людьми, оружием, боеприпасами. Его превосходительство тоже готовит силы на этот случай. Как тут дела?

— По душе признаться, нечем похвастаться. Попервости вроде бы многие соглашались, особенно когда в колхозы насильно тащили да скот на обчий двор сгоняли. А как добровольность ввели, засумлевались...

— Но вы-то что-нибудь делали? Или перепугались насмерть? — Таров догадывался, что Размахнин и его сообщники не сидели сложа руки.

— Делали, как не делали. Когда скотинушку на колхозный двор загоняли, мы повели агитацию за то, чтобы распродать животину. Деньги, мол, не портятся и жрать не просят. Ну, чего еще было? Председателя Совета еще ухайдакали, царство ему небесное...

— Одного убрали — другого назначили. Верно? Могли ухватиться за ниточку, а она привела бы к вам...

— Ничо, не дознались. И милиция приезжала, и гэпэу — пронесло.

— Хорошо, что не дознались. В будущем все же не допускайте этого.

— Да ведь когда вода закипит, ее не удержишь.

— Посудину приоткройте, жар поубавьте.

— Что-то морочно говорите, не шибко понимаю...

— Чего же тут понимать? Надо копить силы для большого удара, а вы жалите, как осы: послюнявил укушенное место — и боль прошла. Афанасий Фирсович, в каких частях вы служили у атамана? — спросил Таров, наполняя рюмки пшеничной водкой.

— Должность у меня была суровая. Даже вам боюсь признаться. — Размахнин выпил, похрустел соленым огурцом и продолжал: — В читинской гостинице «Селект», в подвале, с большевиков допросы снимали. Может, слыхали?

Ермак Дионисович знал, что Семеновым было организовано одиннадцать постоянно действующих застенков: в гостинице «Селект», в доме Бадмаева на Уссурийской улице, в доме Барда по Аргунской, в Нерчинске, Даурии и в селах. В них замучены сотни честных людей.

— Как не слышать? Я же всегда при штабе находился. И о «Селекте» слышал, и о тех, которые были на Уссурийской и Аргунской, тоже слышал...

— До сотника дошел я. Башка у меня не дурная, грамоты вот недоставало. Попервости был в линейных частях, а потом его превосходительство генерал Бакшеев определил меня за старшего в «Селект»... Жив он, нет, Алексей Проклыч-то? Ему, должно, под шестьдесят? Тогда уж немолодым был.

— Живой. В двадцать девятом инспектировал войска вдоль российской границы, меня с собою брал.

— Не приведи господь такой службы, какой моя была. Помню, весною девятнадцатого года начальник полиции Околович изловил большого комиссара. Петровичем называли. Что мы над ним ни вытворяли, ничего не сказал. Фамилии своей не открыл. Его превосходительство Григорий Михайлович несколько разов лично пытали. А они умели это самое... Но тот только стонал, ничего не дознались.

У Тарова сжалось сердце, побелели скулы, пальцы до боли сдавили граненый стакан. Он залпом выпил водку.

Размахнин предложил собраться на лесном кордоне: нужно было время, чтобы оповестить сообщников.

— Место надежное? — спросил Таров.

— Чего там... Лесник — свой человек. Офицер. Предан атаману. Увидишь, какой человек!

Двое суток Ермак Дионисович провел в доме Размахнина.

Лесной кордон находился на южном склоне сопки.

Размахнин и Таров ехали на двуколке с тугими рессорами. Приземистая кобылка резво бежала по накатанному песчаному проселку.