Под часами

- Перестань Белла. Ты же интеллигентная женщина, ты же читаешь газеты, ты же еврейка, наконец, перестань -- что происходит, то проис-ходит. Со всеми происходит и с нами тоже.

- Ты будешь работать или сначала поешь?

- Я сначала поем, а потом буду работать... я буду работать, пока меня не остановят...

- Эйх мир а гройсер менч! Большой человек! Никто тебя не оста-новит! Кому ты нужен без работы! Ты будешь пахать на них до самой смерти! У тебя уже столько фамилий, что тебя просто потеряли!

- Я же говорил, что ты умница! Они меня потеряли! Ты права! Права! Пока не построю царские палаты... это уже было... что дети?

- Дети? Какие дети? У тебя что, есть дети?

- Знаешь, иногда мне кажется... -- он замолчал и склонился над та-релкой.

- Ну, договаривай, говори -- я ничего не вижу, меня подменили, ни-чего вокруг не интересует... мой отец вовремя умер, но не каждому бы-вает такое счастье... его и в местечке уважали за ум... а у нас не одни дураки жили...

- Знаю, у вас в местечке родился Троцкий... дос из а глик! Это большое счастье! Но прошло ровно пол двадцатого века, и мир ничего не предложил новенького кроме способов убийства, и первые удары все-гда падают на наши головы... так если умереть, то хорошо, как Пьер и Люс... ты помнишь "Пьер и Люс"? Помнишь? Конечно, помнишь -- мы вместе вслух читали, а у тебя всегда память была лучше... лучше, лучше... так оглянись назад: стало плохо, и нас опять нашли... одними татарами и саратовскими немцами не обойдется... ты же знаешь, ты же вся в отца...

x x x

- И ты знала, что он пишет что-то свое?

- Скорее догадывалась... такое легкое перо... но он при своей мешковатости и наивной мягкотелости был с твердым стержнем внутри... нет, я не знала, конечно.

- А ты не писала что-то "свое"?

- Все, что я писала и делала, было "свое" и часто не устраивало генеральную линию... но в науке нельзя выхватить одного -- это дело коллективное, я бы сказала корпоративное... тут не спрячешь ничего... а честно сказать, не было у кого спрятать...

- У тебя не было друзей?

- Таких, у кого можно спрятать, не было, все они нуждались сами в такой же дружеской поддержке. На этом и строилось осведомитель-ство в этой среде. Некоторые наивно полагали, что могут откупиться чужой судьбой и жизнью, обесценивая этим свою собственную...

- А ты уже не верила в общую идею?

- Если скажу "да" -- совру, если "нет" -- неправду... единственное, что я могла сделать, порвать и вынести некоторые книги...

- Я помню...

- И знаю, что ты их потихоньку спасал...

- Этого я не знал!

- Знала!

- И не остановила меня?

- Ты бы потом не простил мне этого...

Мама, мама, кто же посмел встать между нами! Как мне вер-нуться туда, чтобы тогда жить с тобой одним, общим... как страшно ты спасала меня... вы жили, как обложенные волки... биологи, генетики... по-вашему выходило, что коммунистические идеи не передаются по на-следству и надо власти тратить колоссальные силы на внедрение их в человека, а потому уровень разума населения должен был быть доста-точным лишь для восприятия дрессировки... сколько подписей стояло под твоими статьями -- оценивающих, разрешающих, допускающих, беру-щих на себя ответственность... а кому это надо -- брать на себя ответст-венность...

сколько идей состарилось в ящиках лабораторных столов и сгорело в буквальном смысле перед предполагаемыми обысками и арестами. Мы имеем право только сожалеть

-- ну не все же могли быть протопопами Авакумами, хирургами Добровольскими и стоиками Ва-виловыми.

Может быть, ты и не знала, что он писал, а может, так убедила себя в этом, чтоб и под пыткой не проговориться... а ты не забыла, что с тем чемоданчиком, что стоял в прихожей у стеллажа с книгами с твоей парой белья, зубной щеткой, железной коробочкой зубного порошка и полотнянным мешочком сухарей, потом... я ездил в институт и носил в нем Термодинамику и ноты... он так и простоял без дела все аресты и погромы... ты, наверное, тоже думала, что до тебя просто не дошли руки...

Авоська

Смирнову очень хотелось немедленно вытащить рукопись, раз-ложить страницы на столе и узнать из них сокровенное о себе и това-рищах, и о Пинхусе. Они все его любили, хотя поначалу он производил неприятное впечатление своей неуклюжестью, кривой верхней губой, раздвоенным кончиком тупого носа, который то и дело вытирал или просто по привычке подбивал снизу вверх ладонью... Его бескорыстие и бесхитростность подкупали через минуту общения, и сколько потом ни проходило времени рядом с ним, он таким и оставался: преданным и жившим больше где-то внутри себя.

Слава вспомнил, как Пинхус забирал его из распределителя... непонятно, почему...