Под часами

Он снял со шкафа пачку исписанных листков и завернул их тща-тельно в газету, потом перевязал какой-то лохматой веревкой и сунул в старую, выжженную годами сумку от противогаза, которая воняла се-ледкой. Все, что хранилось в ящике под столом, он комкал и засовывал в печку. Дверца ржаво скрипела, сыпалась сухая зола на пол и со змеиным шипением растекалась по подложенному, как у всякой топки, жестяному листу. Когда ящик опустел, он вытянул заслонку и поджег все с одной спички. Пламя загудело, и тягой шевелило дверцу топки, а там, где она не плотно прилегала к раме, видно было, как мечется рыжая го-рячая стихия. На душе его стало много спокойнее. Он взял ключ от са-рая, но потом передумал и повесил его обратно на гвоздик у двери. Жена давно замолчала. Она поняла, что сейчас совсем не время, по-скольку дело, видно, приняло не шуточный оборот, и у нее так же заще-мило сердце, как днем у мужа, но она не знала, отчего и не умела так анализировать.

На улице было прохладно, он поежился и поплотнее прижал сумку локтем -идти предстояло совсем недалеко. Он сначала стукнул ти-хонько в окошко, потом в сенях во вторую внутреннюю дверь и вошел, не дожидаясь ответа. В комнате было тепло, тоже топилась печка, и на конфорке стоял чайник. Он шагнул в комнату и остановился.

- Садитесь, - пригласил его человек, сидевший у стола, и встал ему навстречу. Петр Михайлович поколебался, снимать ли пальто, но реши-тельно шагнул к столу и сел. -- Давно я вас не видел, Пинхус Мордкович.

- Давно. Давно, Смирнов.

- Что-нибудь случилось. Просто так Вы бы не пришли в такую пору. Мужчина встал и, приволакивая ногу, поплелся к плите, поставил чайник на стол, две разномастных чашки, сахар и в плетеной корзинке сухари, обсыпанные маком. Все это он делал молча. Его гость сидел, положив одну руку на стол и опустив голову. -- Маша так и не вернулась, Пинхус Мордкович...

- Я знаю, - откликнулся гость, не меняя позы. -- Ты не жди на-прасно...

- Я не жду, - перебил хозяин, - я и не жду. На фронте ждал очень, думал, как вернусь, что... -- он вздохнул. -- А помните:

По рыбам, по звездам проносит шаланду,

Три грека в Одессу везут контрабанду...

Я вас часто вижу, как вы утром на станцию спешите... что, уже ушли из детского дома?

- Слушай, Слава, - не отвечая, начал Петр Михайлович и поднял глаза, тут вот какое дело... я... вот, здесь рукопись... - он вытянул сумку из-под пальто,

можно, конечно, и в печку, но...

- Почему? -- Слава протянул руку. -- Вас понял...

- Ты можешь, если почувствуешь риск, это сделать и без меня... я подумал, что это, как экзамен на зрелость... это все о нас... о вас, о нашем еврейском детском доме, ты ведь не забыл... может, пригодится. Ты одаренный мальчик был...

очень... я надеялся, что писать начнешь...

- Я три года в разведке шлифовал свой талант... теперь чужие книги переплетаю, а мечтал... мечтал, не скрою, вы меня заразили... иногда жалел даже, что разбередили тогда... а скажите... за это не волнуйтесь -- ни одна мышь не найдет, даже, если кто и стукнет... ска-жите, я все думал, думал, когда бывало сидел и часами ждал в снегу или в кустах у чужого окопа... почему вы меня тогда спасли? Зачем так рисковали?.. Русского мальчишку уголовника в еврейский детский дом... тогда ведь тоже не сладко было... Я все никак понять не мог, за-чем вам это?

- Значит, плохо я воспитал тебя... -- откликнулся Петр Михайлович, если ты мне такие вопросы задаешь. Я пойду... если что случится... со мной, не заходи к нам... ради памяти всех ребят сбереги это. -- Он встал и, не протянув руки, направился к двери.

- А Машка Меламид не виновата. Вы же всего не знаете, Пинхус Мордкович. Я сам дурак все натворил... -- так что вы про нее не ду-майте, - донеслось сзади. Он обернулся и тихо ответил:

- После. После. Обязательно расскажешь... обязательно...

это очень важно, только после.

Дома он прежде всего открыл свой портфель, достал из него не-початую пачку бумаги, разорвал опоясывавший ее бумажный поясок и половину листов бросил на стол, вторую половину он положил на то ме-сто, где прежде лежала рукопись, накрыл старой жеваной газетой и придавил часами, потом вскарабкался на табурет, убедился, что все получилось натурально, и только после этого снял пальто и переоделся. Он видел, с каким недоумением жена смотрит на него, но сделал вид, что не замечает, посидел несколько минут в оцепенении с закрытыми глазами, потом снова вскарабкался на табурет и, сам не зная зачем, рядом с часами поместил на газете две продолговатые холодные гири, соединенные цепочкой. Снова усевшись, он оценил свою работу: сверху над шкафом торчал крошечный уголок газеты... И он представил себе, как они приходят с обыском и, конечно, обнаруживают этот манок и бросаются доставать рукопись с ехидными улыбками -- нет, - непрони-цаемыми лицами, и как злость искажает их, когда они обнаруживают, что достали. Он так ясно все это увидел, что невольно вслух усмех-нулся.

- Ха!

- Вос тутцах? Что происходит? Ты можешь сказать мне, что про-исходит, или твоя жена уже такая дура, что ничего не сможет понять?