Под британским флагом

У двери стоял дородный мужчина среднего роста с крупной головой с коротко остриженными, седыми волосами и уже заметной плешью, которая тянулась ото лба к темени, выбритым лицом с немного обвисшими, бульдожьими щеками, красивым, «патрицианским» носом и яркими и пухлыми губами сластолюбца, с которыми дисгармонировал выпирающий, «волевой» подбородок с ямочкой. Поверх белой и, скорее всего, льняной рубахи с широким отложным воротником без кружев, была надета короткая безрукавка красного цвета. Штаны были темно-красные и длиной до середины щиколоток, где застегнуты на маленькие черные пуговички, по три на каждую штанину. До тех брюк, в которых я ходил в двадцатом и следующем веках, оставалось сантиметров десять-пятнадцать длины. Темно-коричневые туфли были на низком каблуке черного цвета, с узким, закругленным носком и шнурками. Последние навели на мысль, что я уже близко к эпохе, в которой родился.

— Расскажи-ка нам, Генри Хоуп, как тебе удалось выбраться из горящего дома? — задал вопрос дородный мужчина.

Очень просто — я в него и не забирался. Но если скажу это, придется долго объяснять, что я не тот, за кого меня принимают. А кто? Кем представиться, чтобы меня не приняли за иностранца-поджигателя? Ведь у англичан преступления совершают только иностранцы или потомки иностранцев. Повесят на меня этот пожар, а потом и меня самого. Решил сперва выяснить, кто эти люди и почему считают меня Генри Хоупом, а потом уже решу, кем мне быть. Кстати, имя обнадеживающее (hope (англ.) — надежда).

— Не помню, — ответил я.

— А что ты помнишь? — поинтересовался доктор.

— Огонь, яркий, обжигающий, — рассказал я. Потом вспомнил женский голос и сам спросил: — Кто-нибудь еще спасся?

— Нет, — тихо произнес он. — Мы нашли четыре обгоревших тела, два мужских и два женских. С вами приехали слуги?

— Не помню, — повторил я.

— Мы похоронили их утром, я оплатил все расходы, — сообщил дородный мужчина. — Не знали, когда ты очнешься и очнешься ли вообще, не стали ждать.

Я ничего не сказал, но закрыл глаза. Пусть думают, что переживаю гибель родителей.

— Совсем ничего не помнишь? — продолжил доктор допрос, намереваясь, наверное, сменить тему разговора.

— Ничего. Даже, какой год сейчас не помню, — нашелся я, потому что не терпелось узнать, как близко я к родной эпохе, сколько еще «прыжков» до нее?

— Тысяча семьсот девяносто четвертый, тридцатое апреля, — подсказал доктор. — А в каком году ты родился, помнишь?

— Нет, — ответил я после паузы, во время которой соображал, сколько мне сейчас лет на самом деле.

За честный ответ меня наверняка сочли бы сумасшедшим.

— Твой отец Роберт Хоуп говорил, что тебе осталось немного до совершеннолетия, — сообщил дородный мужчина и сделал вывод: — Думаю, тебе лет девятнадцать-двадцать.

В прошлую эпоху в Англии совершеннолетними считались достигшие двадцати одного года. Жители Туманного Альбиона не хуже китайцев чтят заветы предков, поэтому вряд ли возраст вседозволенности поменяли.

— Девятнадцати еще нет, — уверенно сказал я.

— Вот видишь, что-то вспомнил! — весело произнес доктор, как будто память возвращалась ко мне именно благодаря его стараниям. — Через несколько дней вспомнишь всё!

— Если вы расскажите мне обо мне побольше, я вспомню быстрее, — как бы в шутку, предложил я.

(Далее буду использовать «ты» и «вы» так, как привык на русском языке в двадцать первом веке, без оглядки на английскую склонность к унификации).

Доктор приподнял и опустил указательным пальцем правой руки пенсне за дужку, после чего проинформировал:

— Я о тебе знаю только со слов мистера Тетерингтона, — и посмотрел на стоявшего у двери мужчину.

Тот улыбнулся плотоядно и облизнул пухлые яркие губы, словно его пригласили отведать что-то очень вкусное, прошел вперед и сел на табурет, который стоял по другую сторону кровати у стены слева от окна, небольшого, но с девятью стеклами почти квадратной формы, закрепленными в раме, покрашенной белой краской. На узком подоконнике стоял небольшой глиняный горшок, в котором росло что-то с мелкими красными цветками, может быть, герань, не шибко разбираюсь в домашних растениях. Штор или занавесок не было. Справа от оконного проема между этой стеной и кроватью и впритык к другой стене был втиснут узкий стол. На столешнице с трудом поместились бы три книги в длину и полторы в ширину. К стене над столом были приколочены три полки с книгами. Верхняя полка была заставлена полностью, средняя — примерно наполовину, а вот на нижней — всего одна, причем лежала. Судя по истрепанности и строгой черной обложке, это была Библия. Напротив кровати, через узкий проход, по которому мистер Тетерингтон прошел боком, у стены было что-то типа платяного шкафа, но без дверец, сейчас пустого, только на внутренней полке вверху лежало сложенное, шерстяное одеяло, вроде бы темно-красное с черными полосами, глядя на которое я сразу вспомнил казарму.