Под белым орлом

— Да, пока такие люди, как вы, будут управлять нашим отечеством, — возразил ему Потоцкий. — До свиданья, графиня Людовика! — продолжал он, протягивая руку плачущей девушке, — я буду наблюдать за вами и буду знать, где вы и что с вами. Положитесь на меня, как сделал это мой друг! Идём, друзья мои, — воскликнул он, — графу Сосновскому было бы не особенно приятно совершать обратный путь в нашем обществе.

Он поклонился офицеру и удалился крупным галопом, сопровождаемый Колонтаем и Заиончеком, в то время как Сосновский и казаки последовали за ним мелкою рысью.

XIV

Императрица Екатерина Алексеевна, по обыкновению, встала рано. Она узнала, что император Иосиф уже около часа как вышел, соблюдая строгое инкогнито, чтобы осмотреть большие кожевни в городе, который являлся центром распространённой торговли, захватывавшей даже Австрию.

Государыня была довольна возможностью остаться на некоторое время одной, освобождённой от того стеснения, которое накладывали на неё обязанности гостеприимства, а также и тем, что она могла начать день обычным порядком.

В великолепном расположении духа она сидела в своём кабинете, куда через открытые двери вливался светлый весенний воздух парка, и завтракала, как всегда, кофе и простым белым хлебом.

При ней находились графиня Брюс, её первая придворная дама, и её адъютант, Римский-Корсаков, на лице которого отражалось хорошее расположение духа его повелительницы.

Императрица, как всегда, когда она находилась в обществе своих наиболее преданных лиц, проявляла почти детскую весёлость, сбросив с себя личину повелительницы, мысли которой одинаково обнимали и далёкие окраины её государства, и политику европейских дворов и которая всегда стояла на страже охранения своего имущества и влияния на недовольные партии и на интриги чужеземных кабинетов.

На столе рядом с золотым кофейным прибором лежал пакет, содержавший в себе сообщения её послов и тайных агентов изо всех европейских столиц, которые дважды в день привозились ей из Петербурга курьерами. Некоторые из этих сообщений были исписаны на полях замечаниями, сделанными рукою Потёмкина, которому эти сообщения доставлялись раньше императрицы, а затем вместе с её распоряжениями передавались им же князю Безбородко для исполнения.

Хотя Екатерина Алексеевна и вполне доверяла князю Потёмкину, отдавая должное его энергии и своеобразному уму, тем не менее она никогда не пропускала чтения политических сообщений, очень хорошо зная, что каждый повелитель становится беспомощным, если, слепо доверяя хотя бы и преданному слуге, перестаёт сам работать и не знает положения дел. Поэтому точное знание всех дел она считала необходимым для себя и последнее решение всегда оставляла за собою. И часто случалось, что это решение шло как раз вразрез с мнением и желанием всемогущего Потёмкина, который однако всегда подчинялся воле императрицы без всякого противоречия, так как, несмотря на её благоволение к нему, он всегда чтил её как свою повелительницу.

Но сегодня императрица ещё не развернула перевязанного шёлковым шнуром пакета; она по-видимому хотела насладиться прекрасным, мирным утром, вознаградить себя за стеснения последних дней. Время, положенное для завтрака, уже давно миновало, а императрица всё ещё продолжала непринуждённый разговор, нередко подсмеиваясь над странностями своего высокого гостя; его изысканную простоту, его постоянное стремление к прозрачному инкогнито она называла тщеславием и весело вышучивала его педантичную речь, которая нередко казалась набором цитат и сочинений Руссо и напоминала речь присяжного учёного.

— Он говорит необдуманно, — заметила Екатерина Алексеевна, — и поэтому привык и действовать необдуманно. Его мать — совсем другой человек; она была тверда и постоянна в несчастий. Она была права, удерживая его насколько возможно долее от самостоятельного управления государством; так должна поступать каждая мать, если она видит, что в её руках бразды правления будут натянуты крепче, чем в руках слабовольного сына. Однако он станет скоро совершенно самостоятельным, так как жизнь Марии Терезии быстро клонится к концу; Иосиф причинит много беспокойства и быстро износится душевно, благодаря беспокойной и беспорядочной деятельности; но благодарности он не дождётся; того, к чему он стремится, ему не достичь. Но моим целям он может оказаться полезным.

— Он придаёт себе вид философа, — произнёс Римский-Корсаков, самодовольно оглядывая себя в разные зеркала, — а на самом деле он — больше деспот, чем кто-либо другой, и высокомернее, чем наша всемилостивейшая императрица. Разве он не показал вида, что оскорблён и обижен, когда я позволил себе заговорить с ним? Подобает ли такое высокомерие ученику Руссо, проповедующему равенство всех людей?