Почти врач

– А ваше мнение о Малевиче какое? Товарищ… Панов, кажется? – спросила та самая активная фельдшерица, что сигнализировала про меня.

– Думаю, Казик был одним из первых акционистов – так публику подорвать своим квадратом…

– Что вы имеете в виду?

– Вспомните годы, предшествующие революции. Разгар атеизма у творческой интеллигенции. А тут художник рисует черный квадрат и вешает его на первой же выставке в красный угол, где обычно висят иконы. Что народ подумал?

Все молчали, с любопытством меня разглядывая.

– Бога теперь нет, – я развел руками. – Вот такой посыл от художников. Ну, или вспоминая Ницше, «Бог умер». А про всякую победу активного человеческого над природой – это потом умники придумали. Чтобы выпендриться. Кстати, имеется мнение, что это вообще дорожный знак.

* * *

Геворкян погонял меня знатно. И так вопросы задавал, и ситуационные задачи. Подловил пару раз на сложных темах, но не сказал ничего.

– Странные у вас знания, – подытожил он. – Не очень похоже на студента. У тех и теории больше, и система есть. А у вас… будто вы много лет уже отработали, что делать – знаете, а почему – успели забыть.

– Если честно, то я готовился к тому, что вы практические навыки проверять будете. Я же не врачом работать собираюсь, а фельдшером. Главное – правильно и вовремя выполнить назначения врача.

– Ситуации разные бывают. Мало ли что с доктором случится, – рассудительно ответил Геворкян. – А контингент у нас… Разный.

И он в который раз уже повторил о недопустимости личных контактов и прочем, что здесь повторяют, наверное, по пять раз в день как намаз. Я покивал. А что делать? Не от хорошей жизни. Обслуживаемый народ – сложный. В список внесены не только номенклатурщики, но и члены их семей. Да, от них, пожалуй, сюрпризов побольше, чем от самих вождей. Жены, а главное – деточки. Песню про мажоров споют еще нескоро, а само явление уже есть. Эти животные намного равнее других. Мы для них – обслуга. И прав, соответственно, у нас – мизер.

Наверное, эта сложная гамма чувств промелькнула на моем лице, потому что доктор поспешил успокоить меня:

– Вы, главное, молчите в любой ситуации. Для решения спорных вопросов есть я и наше руководство. Привыкнете. Ну, и плюсы в нашей работе всё же немалые. Как вам пансионат наш, понравился?

Что сказать? Уел. Трудно будет с Геворкяном.

* * *

Первый выезд, и сразу на боли в сердце. И не у кого-нибудь, а у самого министра рыбной промышленности СССР. Кутузовский проспект, элитные дома…

– Жена позвонила, – вводил меня в курс дела Авис Акопович по дороге. – Боль уже час не проходит, нитроглицерин не помогает. Плюс у Каменцева уже был инфаркт, он лежал у нас. Может, и повторный.

Наш «рафик» мчался по Кутузовскому со всей иллюминацией, машины просто разлетались в сторону. Основной фельдшер, Валентин Ильич, молчаливый тщедушный усач лет сорока, пододвинул ко мне кардиограф и сумку с кислородным баллоном. Я же вроде как стажируюсь, мне доверия нет. Да и работать в четыре руки ровно в два раза проще, чем в одно лицо.

– Григорий Степанович, вот тут направо, – Геворкян еще успевал давать указания водителю – широкоплечему крепышу лет сорока. Все на «вы», культурно…

– Сам знаю, – буркнул наш ямщик, делая крутой поворот.

У подъезда нас уже ждал мужчина в костюме. Пиджак у него топорщился под мышкой, не хватало только горящей надписи во лбу. Не любят у нас вожди встреч с простым народом. Тут вам не там, где в Швеции Пальме застрелили на улице после того, как тот пошел домой из обычного кинотеатра. А у нас будущему вождю достаточно было один раз в троллейбусе прокатиться, чтобы обрести народную любовь.

– Сюда, пожалуйста, – показал охранник. – Третий этаж, направо.

Не пошли – побежали. На третий этаж, с носилками, чемоданом, кардиографом, кислородом. Даже Геворкян нес мешок Амбу. Не хотелось бы применять.

Нас встретила женщина в халате и бигуди. За спиной у нее торчал еще один крендель в костюме, брат-близнец того, что шел за нами.

– Я Каменцева, – представилась она. – Пойдемте скорее!

Квартира – хоромы! Можно заблудиться с этой кольцевой планировкой. Но нас вели, поэтому не потерялись, быстро оказались в спальне, где на кровати с балдахином и амурчиками на ножках лежал целый министр. Губы и вправду посинели, глаза были закрыты.

– Электрокардиограмму срочно, – скомандовал Геворкян.

Валентин Ильич подал ему аппарат для измерения давления, а сам достал шприц, и его рука в готовности зависла над рядами ампул с лекарствами, будто у пианиста, готовящегося начать играть.

Пока я разворачивал аппарат ЭКГ, расслышал причитания жены: «…сил уже больше нет, проклятый ”Океан“…»

– Люда, замолчи! – министр вдруг открыл глаза, строго посмотрел на супругу. – И так хреново, а тут ты еще…

Взгляд суровый, а голос слабый. Понятное дело, тут воздуха не хватает, в мозгах знаменитая предсердечная тоска, в груди боль, да такая, что пошевелиться нет сил, и тут еще охи, делу не помогающие никак.