Почти луна

Она по-прежнему лежала в ящике для инструментов. Я взглянула на мальчика, который станет моим отцом и в конце концов убьет себя. Как давно это началось?

Держа снимок, я набирала номер Джейка в Висконсине. Его работы только начинали привлекать внимание. Он собирал бумаги, чтобы подать на стипендию Гуггенхайма и отправиться за границу. Он совсем недавно покинул наше временное факультетское жилье и начал снимать домик под Мэдисоном — бывший каретный сарай особняка на озере.

— Расскажи мне все, — попросил он.

— Не могу.

Я сумела выпалить несколько слов, но пока еще была не в силах использовать более точное — «самоубийство». Поэтому Джейк стал описывать озерную гладь. Как задняя дверь его домика выходит на короткую бетонную лесенку, ведущую прямо к воде; как, в зависимости от времени года, вода порой стоит всего в нескольких дюймах от его двери.

— Где девочки? — спросил он.

— С Натали. Я на кухне. Мама наверху.

Я вцепилась в телефонный шнур так крепко, что мои ногти побелели.

— Скажи что-нибудь, — попросил Джейк. — Только не молчи.

Я подошла к окну, из которого была видна отцовская мастерская и задний двор Левертонов.

— Внук миссис Левертон был на улице, выпалывал траву между плитками, — сказала я. — Это миссис Левертон вызывала полицию.

Комок подступил к горлу, но я удержала рыдание. Во мне бурлили слепящая злость и смятение. Я ненавидела всех на свете.

— Я думала о нем сегодня утром. Один раз, даже полраза, если честно. Я везла девочек в Ассоциацию молодых христианок. Эмили вчера получила значок «Летучая рыба», а я услышала музыку из машины за нами, когда остановилась на светофоре. Это был Вивальди, что-то ужасно мелодраматичное, отец повеселился бы. Мистер Форрест должен знать название пьесы.

Отодвинув красный высокий стул от стены, я поставила его посередине кухни. Так можно было сидеть и смотреть через столовую вдаль на улицу.

— Он взял старый дедушкин пистолет, — продолжала я.

В трубке иногда улавливались короткие потрескивания на линии и шорох дыхания Джейка, — помехи расстояния между нами. Я рассказала ему все, что знала: как выглядел мой отец, когда я вошла в дверь; как мать казалась почти стертой, оттого что мне было трудно сфокусироваться на ней; какими порядочными, какими добрыми были полицейские и соседи, но все, чего мне хотелось, — это сорвать с них лица и швырнуть их, влажные и мясистые, на пол, где лежал мой отец.

Наконец, когда прошло уже много времени, заговорил Джейк.

— Я знаю, он любил тебя.

У меня отвисла челюсть. Захотелось водки, что хранилась у меня дома в морозилке. Я задумалась, какие лекарства — успокоительные и болеутоляющие — могут таиться наверху, в шкафчиках ванной и ящиках комода.

— Как это доказывает любовь? — спросила я.

У Джейка не нашлось ответа.

Я подумала о католическом священнике. Отец рассказал, что священник так и не выучил его имени. Он называл отца Дэвид, а не Дэниел, когда видел, как тот пасет овец.

— Хелен?

Это был Таннер. Он стоял рядом со мной.

В задней части класса я услышала волнение. Преодолевая боль, выпрямилась из своей согбенной позы на стуле.

— Вот. — Он накинул на меня тонкий больничный халат. — Наденьте.

— Вас пришли повидать люди, — сообщил он.

— Люди?

— Полицейские, Хелен.

Через плечо Таннера я заглянула в глубь комнаты. В дверях стояли и старательно отводили глаза от изображений моего обнаженного тела, казалось бывших повсюду, двое мужчин в форме. Рядом с ними, прямой как штык, но одетый в спортивную куртку и слаксы, стоял еще один мужчина. У него были густые белые волосы и усы. Он один раз оглядел комнату, и глаза его остановились на мне.

— Класс, — объявил Таннер, — мы закончим пораньше и продолжим в следующий раз.

Застучали мольберты — студенты собирали альбомы для набросков и откладывали уголь. Открывались рюкзаки, включались мобильные телефоны, издавая песенки, писки и свисты, давая студентам понять, что да, они совершенно правы, нечто намного более захватывающее происходило, пока они были заперты в классе.

Я подумала о самодельном войлочном рождественском украшении, которое мать когда-то послала мне в Висконсин посередине июля. Оно было выверено до последней детали, от нашитых бусин, повторявших изгибы узора — ни пары одинаковых! — до петельки наверху, сплетенной из шелковой нити. Открытка, втиснутая в коробку, гласила: «Я это сделала. Не трать жизнь впустую».

Когда студенты постепенно разошлись, мужчина в спортивной куртке подошел к платформе.

— Хелен Найтли? — Он протянул руку. — Я Роберт Брумас, полиция Финиксвилля.

Его ладонь повисла в воздухе, и я качнулась к своим рукам, которые сжимали халат на груди.

— Да?

— Боюсь, у нас неприятные новости.

— Да?

Я думала, как подготовиться, что сказать. Предстояло сыграть удивление без удивления, и я не представляла, как себя вести.

— Соседка вашей матери нашла ее сегодня утром, — сообщил он.

Я уставилась на него, затем на Таннера.

— Не понимаю.

— Она мертва, миссис Найтли. У нас есть к вам несколько вопросов.