Почти как «Бьюик»

Все трое достаточно решительно направились к двери в кладовую, но поначалу никто не решился переступить порог. Частично из-за запаха, воняло прокисшим супом, но главным образом потому, что внутри дожидалась «летучая мышь», пришпиленная к пробковой доске, распотрошенная, как курица, и в чулане следовало прибраться, как они прибирались на дороге после субботних вечерних аварий, когда вокруг стоял запах крови, вывалившихся внутренностей, разлитого бензина, жженой резины. Запах этот говорил, что кто-то умер или вскорости умрет, что кто-то еще будет кричать или вопить, что на пути обязательно попадется пустой ботинок, хорошо, если не детский, но чаще выходило наоборот. Именно такие мысли возникли у Сэнди. Не раз и не два ему приходилось иметь дело с телами, лежащими на дороге или обочине, телами, которые дал людям Бог со словами: «Идите с ними по жизни и используйте с максимальной пользой». Только после аварии они значительно видоизменялись: кости торчали сквозь рубашки и брюки, головы поворачивались под неестественным углом, но продолжали говорить (или кричать), глаза вываливались из орбит, окровавленная мать держала на руках окровавленную дочь, обвисшую, как сломанная кукла, и спрашивала: «Она еще жива? Пожалуйста, проверьте. Я не могу, не решаюсь». И всегда были лужи крови на сиденьях и кровавые отпечатки пальцев на стеклах. Когда кровь разливалась и по асфальту, становясь лиловой в пульсирующих огнях «маячков», ее требовалось убрать, как и дерьмо, и битое стекло, потому что Джон Кью и его семья не хотели смотреть на все это по пути в церковь в ясное воскресное утро. А работу дорожной полиции оплачивал именно он, Джон Кью.

– Нам придется все убрать, – подал голос сержант. – Вы это знаете.

Они знали. Но ни один не сдвинулся с места.

«А если кто-то из них еще жив?»  – вот о чем думал Сэнди. Нелепая идея, «летучая мышь» пролежала в «Эскимо» под пакетами льда шесть недель, а то и больше, но осознание нелепости подобных идей не убеждало. Логика теряла свою силу, во всяком случае, временно. Когда имеешь дело с одноглазым существом с мозгом (зеленым мозгом) в груди, сама идея логики выглядела смехотворной. Сэнди безо всякого труда мог представить себе, как эти черные икринки, окруженные прозрачно-серой оболочкой, начинали пульсировать и прыгать по столу, оживленные теплом и светом тензорных ламп. Само собой, представить такое – сущий пустяк. Как и издаваемые ими звуки. Пронзительно-мяукающие. Звуки птенцов, только-только пробивших скорлупу, или народившихся крысят. Но он выскочил первым, черт побери. Следовательно, должен первым и вернуться, по-другому быть не могло.

– Пошли. – Сэнди переступил порог. – Надо с этим закончить. А потом остаток ночи я проведу в душевой.

– Тебе придется дожидаться своей очереди, – уточнил Тони.

Они прибрались, как прибирались на шоссе после аварий. На все про все ушел час, поначалу было трудно, но к концу уборки они уже практически пришли в себя. Очень помог вентилятор. С выключенными тензорными лампами они могли не бояться, что вышибет пробки. Керт больше не заикался о том, что дверь в кладовую надобно закрыть. Как понял Сэнди, уже пришел к выводу, что подобная попытка блокировать вредоносные микроорганизмы обречена на провал.

Вентилятор не избавил их от запаха капусты и перечной мяты, но заметно снизил его интенсивность, так что их желудки более не бунтовали. Тони проверил видеокамеру и радостно сообщил, что она в порядке.

– Я еще помню времена, когда японские изделия ломались, – сказал он. – Керт, хочешь что-нибудь рассмотреть под микроскопом? Если да, мы еще немного потерпим. Так, Сэнди?

Сэнди кивнул, пусть и без особого энтузиазма. Чувствовал жгучий стыд, что проблевался, и убежал, полагая, что еще не искупил своей вины.

– Нет. – Голос Керта звучал устало и печально. – Эти чертовы икринки, должно быть, зародыши. Черная жидкость – кровь. Что же касается остального… Я не буду знать, что вижу перед собой.