Успех – единственный непростительный грех по отношению к своему близкому.
Брежнев, вручая в Кремле Раневской орден Ленина, выпалил:
– Муля! Не нервируй меня!
– Леонид Ильич, – обиженно сказала Раневская, – так ко мне обращаются или мальчишки, или хулиганы.
Генсек смутился, покраснел и пролепетал, оправдываясь:
– Простите, но я вас очень люблю.
Назойливая поклонница выпрашивает у Фаины Григорьевны номер ее телефона. На что та отвечает с изумлением в глазах:
– Милая, вы что, с ума сошли? Ну откуда я знаю свой телефон? Я же сама себе никогда не звоню.
После очередного спектакля, уже в гримерке, глядя на цветы, записки, письма, открытки, Раневская нередко замечала:
– Как много любви, а в аптеку сходить некому…
Есть же такие дураки, которые завидуют «известности». Врагу не пожелаю проклятой известности. В том, что вас все знают, все узнают, есть для меня что-то глубоко оскорбляющее, завидую безмятежной жизни любой маникюрши.
Этим ограничивается моя слава – «улицей», а начальство не признает. Все, как полагается в таких случаях.
* *` *
Я убила в себе червя тщеславия в одно мгновение, когда подумала, что у меня не будет ни славы Чаплина, ни славы Шаляпина, раз у меня нет их гения. И тут же успокоилась. Но когда ругнут – чуть ли не плачу. А похвалят – рада, но не больше, чем вкусному пирожному, не больше.
…Впервые в жизни получила ругательное анонимное письмо, а то я думала, что я такая дуся, что меня все обожают!!!
Раневская повторяла: «Мне осталось жить всего сорок пять минут. Когда же мне все-таки дадут интересную роль?»
Я провинциальная актриса. Где я только не служила! Только в городе Вездесранске не служила!..
Я жила со многими театрами, но так и не получила удовольствия.
На улице, у театрального подъезда, после окончания спектакля. Муж, оборачиваясь к уныло плетущейся сзади жене:
– А все ты, блядь: «Пойдем в театр, пойдем в театр!» – Вот лучшая рецензия! – комментирует Раневская.
Режиссеры меня не любили, я платила им взаимностью. Исключением был Таиров, поверивший мне.
Птицы ругаются, как актрисы из-за ролей. Я видела, как воробушек явно говорил колкости другому, крохотному и немощному, и в результате ткнул его клювом в голову. Все как у людей.
Для меня загадка: как могли Великие актеры играть с любым дерьмом?…Я мученица, ненавижу бездарную сволочь, не могу с ней ужиться, и вся моя долгая жизнь в театре – Голгофа. Хорошее начало для „Воспоминаний”».
У меня теперь «жизнь в искусстве» – когда читаю жизнь и творчество Станиславского в четырех томах. Театр? Его нет – есть пародия на театр. (1946 год)
Я сегодня играла очень плохо. Огорчилась перед спектаклем и не могла играть: мне сказали, что вымыли сцену для меня.
Думали порадовать, а я расстроена, потому что сцена должна быть чистой на каждом спектакле.
Я не учу слова роли. Я запоминаю роль, когда уже живу жизнью человека, которого буду играть, и знаю о нем все, что может знать один человек о другом.
Карикатурист Борис Ефимов в своей книге «Десять десятилетий» вспоминал:
– Когда мы выходили из зала после просмотра картины, сюжетом которой была довольно мутная история о кровосмесительной связи между братом и сестрой, кто-то спросил:
– Какое у вас впечатление, Фаина Георгиевна?
На что последовал ответ, целиком в духе Раневской:
– Впечатление, как будто наелась кошачьего дерьма.
Рина Зеленая заманила меня сниматься в «Подкидыше». Когда меня снимали, на улице Горького собралась толпа любопытных. У меня было ощущение, что я моюсь в бане, а туда привели экскурсию рабочих.
Снимаюсь в ерунде. Съемки похожи на каторгу. Сплошное унижение человеческого достоинства, а впереди провал, срам, если картина вылезет на экран.
Стараюсь припомнить, встречала ли в кино за 26 лет человекообразных? Пожалуй, один Черняк – умерший от порядочности. (1942 году)
Сняться в плохом фильме – все равно что плюнуть в вечность.
Деньги съедены, а позор остался. (О своих работах в кино)
Когда мне снится кошмар – это значит, я во сне снимаюсь в кино.
Ахматова мне говорила: «Вы великая актриса». Ну да, я великая артистка, и поэтому я ничего не играю, меня надо сдать в музей. Я не великая артистка, а великая жопа.
Перестала думать о публике и сразу потеряла стыд. А может быть, в буквальном смысле «потеряла стыд» – ничего о себе не знаю.
…Почему мои любимые роли: бандитка Манька из «Шторма», продувная Дунька из «Любови Яровой» и даже спекулянтка Марго из «Легкой жизни»? Может быть, в моих глубинах затаилась преступница? Или каждого вообще тянет к тому, чего в нем нет?
Старая харя не стала моей трагедией – в 22 года я уже гримировалась старухой, и привыкла, и полюбила старух моих в ролях.
А недавно написала моей сверстнице: «Старухи, я любила вас, будьте бдительны!
Ну и лица мне попадаются, не лица, а личное оскорбление! В театр вхожу как в мусоропровод.
Теперь, в старости, я поняла, что «играть» ничего не надо.