Почему плакал Пушкин?

Но каждое подлинное или мнимое послабление цензуры примечает Фаддей Булгарин и кричит караул примерно в следующих выражениях: «Им все можно, а мне ничего нельзя!» И власти предержащие неукоснительно расставляют новые рогатки. В начале 1830 года издателей и редакторов обязали заранее сообщать цензуре подлинные имена авторов всех произведений, под которыми нет подписи или проставлен псевдоним.

С тех пор пушкинские две звездочки исчезли со страниц повременных изданий.

Вернемся в 1827 год, в «пушкинский» год журнала «Московский вестник». Пушкин уже научен столкновением с петербургским цензором Гаевским. И не случайным, а закономерным выглядит предположение, о том, что Пушкин счел нужным оберечь при помощи двух звездочек предназначенную в «Вестник» эпиграмму.

Вопрос последний по счету, но не по значению: соответствуют ли пушкинскому почерку художественные особенности эпиграммы? Такие, как ритмический рисунок, рифмовка или построение заглавия?

Данную разновидность ямба поэт сначала применил в произведениях шутливых. Затем, со второй половины 1826 года («Под небом голубым страны своей родной Она томилась, увядала…») стал приберегать для стихов элегических. Вот почему можно полагать, что эпиграмма написана не позднее лета 1826 года.

Пристрастие поэта к рифмам не просто глагольным, а еще и «однозвучным», например «вижу» – «ненавижу» (в нашем случае: «возвысит» – «зависит»), отмечалось неоднократно.

А бывало ли так, чтоб на рифму ставилось тождественное слово? Вот как здесь: «идол мой» – «милый мой»?

Вместо ответа напомню другую эпиграмму, кстати, сходную по теме. Ту, где рифмуется «злато» и «злато», «булат» – «булат».

В каком году напечатано «Золото и булат»?

В том же самом, в 1827-м.

В каком журнале?

В том же самом, в «Московском вестнике».

Но за какой подписью?

«А. Пушкин».

Дело, видно, в том, что к этой эпиграмме не могла придраться цензура. Здесь ничего не сказано про независимость. Разве что названы две роковые силы, которые независимость отъемлют.

Почему заглавие эпиграммы ничего не добавляет к ее содержанию, а просто перечисляет: «Старик и Юноша»?

Но в точности по такому способу построено название «Золото и булат».

Давно известно, что эпиграмма эта переводная и что Пушкин воспроизвел французское название: «LE FER ET L`OR».

Эпиграммы, по всей вероятности, «парные», связанные родством содержания. А что, если они связаны еще и общностью происхождения? Если Пушкин и тут сохранил название оригинала?

Впрочем, не будем настаивать на этом предположении.

Оно не находит поддержки в письме Пушкина к Вяземскому, относящемся к началу апреля 1825 года, когда Пушкин готовил первое издание своих стихотворений.

Привожу выдержку из письма, причем французскую фразу Шамфора даю сразу в переводе, стилистически слегка уточненном.

«Стихотворения мои отосланы в Петербург… Почти все известно уже… Но все нужно было соединить во едино. Изо всего, что должно было предать забвению, более всего жалею о своих эпиграммах – их всех около 50 и все оригинальные – но по нещастию я могу сказать, как Chamfort: “Все те, против кого я их направлял, еще находятся среди живых, а с живыми – полно, не хочу ссориться”».

Выше мы уже приводили строки из другого письма к Вяземскому:

«Вот тебе несколько эпиграмм, у меня их пропасть, избираю невиннейших».

У него их пропасть. Что ж, будем искать.

«Вопросы литературы». 1983. № 4

Человек безупречной чистоты

1. Простаки за границей

Некоторые из бывших наших сограждан поселились в штате Калифорния, в городе Сан-Франциско, где и занялись изданием журнала «Альманак Панорама». Затеял «Альманак» нечто вроде полемики с московским журналом «Огонек». Мы решились выступить в роли третейского судьи и этим поставили себя в сложное положение.

Рассудим, что «Огонек» не во всем прав, – «Огонек» обидится.

Заявим, что «Огонек» во всем прав, – не обидится ли истина?

Остается, не озираясь по сторонам, беспристрастно изложить обстоятельства.

Есть читатели, которые единственно достоверной биографией Пушкина считают томик его писем. Есть другие читатели, которые набрасываются на все, что появляется о Пушкине. И чем больше читают, тем сильнее укрепляются во мнении, что меж пушкинистами «противоречий слишком много».

Эти настороженные и недоверчивые читатели иной раз, как только слышат: «это вам ни к чему, там ничего существенного нет», – тут же начинают думать, что от них скрывают что-то заветное, а может, запретное.