Почему исповедуются короли

– Не понимаю, в чем разница.

– Все вы понимаете. Наше общество ожидает – нет, требует – абсолютно разного поведения от мужчин и от женщин.

– Что с вами случилось после гибели вашего возлюбленного?

На мгновение Гибсону показалось, что она замкнулась и не собирается отвечать, и если бы можно было вернуть свои слова обратно, он бы вернул. Слишком личным получился этот вопрос, слишком явно выдавал его интерес к Александри, а по страдающему выражению ее глаз он уже догадался, насколько безрадостными выдались для нее те времена.

– Я повстречала английского капитана – Майлза Соважа. Он… как вы, англичане, говорите? Ах, да, вспомнила: он сделал из меня честную женщину. Любопытное выражение, правда? «Честная женщина» – нечто,  совершенно отличное от «честного мужчины» и не имеющее никакого отношения к правдивости или ее отсутствию. Да уж, женская честь разительно отличается от мужской. Когда речь заходит о женщинах, то все наши вероятные достоинства – порядочность, доброе имя, даже добродетель как таковая – сводятся лишь к тому, кого мы пускаем к себе между ног. 

Когда Гибсон промолчал, она кривовато усмехнулась:

– Я шокировала вас.

Он покачал головой.

– Это не так легко сделать, как вам могло показаться. Но ведь вы именно этого и хотели? Шокировать меня?

Александри склонила голову набок, не сводя глаз с его лица. И он понял, что  угадал. Но оказался не готов к ее следующему выпаду.

– Интересно, а ваш добрый друг виконт Девлин знает о вашем пристрастии к опиуму?

Гибсон стремительно втянул в себя воздух.

– Для него не секрет, что я время от времени принимаю лауданум. Он был со мной, когда отрезали то, что осталось от моей ноги – держал меня, пока хирург орудовал пилой.

– Как давно это случилось?

– Года четыре назад.

По опыту Гибсона, четверо из пяти мужчин, потерявших руку или ногу – или кисть, или стопу, – страдали от периодических болей в отсутствующих конечностях. То обстоятельство, что беспокоящей части тела больше нет, не делало боль менее реальной или менее мучительной. Иногда она проявлялась сильной выкручивающей судорогой; в других случаях была такой острой и колющей, как будто в давно исчезнувшую плоть вонзался нож. Боль могла держаться долго, а затем внезапно утихнуть – только для того, чтобы без предупреждения вернуться вновь через пару минут или дней. У большинства калек приступы с течением времени становились реже, пока не исчезали совсем, как правило, через несколько месяцев.

Но у некоторых боль так не проходила. Гибсон знал о людях, которые покончили с собой, лишь бы избавиться от подобных мук.

– Лауданум позволяет мне сосредоточиться на… другом. 

– О да. Но с каждым годом доза все увеличивается и увеличивается, верно? – Александри помолчала, затем мягко сказала: – Вы же понимаете, чем это закончится.

– Я в состоянии управлять ситуацией.

– Как? Бродя по злачным местам Лондона, когда желание забыться в маковом дурмане угрожает стать непреодолимым?

– Откуда вы… – Гибсон осекся.

– Откуда я узнала, почему вы оказались в округе Святой Екатерины той ночью, когда наткнулись на меня? Назовем это удачной догадкой. Откуда я узнала, что вы принимали лауданум прямо сегодня? Здесь довольно темно, однако ваши зрачки не больше булавочной головки. 

– Я в состоянии управлять ситуацией, – повторил он.

– Если вы действительно верите в это, вы глупец.

Гибсон ощутил пятна горячей краски на своих щеках, но не мог определить, от злости это или от стыда.

– Оставляю вас отдыхать, – тщательно выпрямив спину, произнес он и поковылял из комнаты, аккуратно прикрыв за собой дверь.

В течение всего вечера его неоднократно подмывало возобновить их спор. В передней части дома находились две небольшие смежные комнаты, обе с видом на улицу. Пациентке была отведена дальняя, и, судя по пробивающемуся из-под двери свету и редкому покашливанию, Александри еще не спала. Но Гибсон воздерживался от искушения, во-первых, подозревая, что проиграет любой спор на эту тему, а во-вторых, понимая, что раненой в ее состоянии совсем не полезна жаркая дискуссия  с обманывающим себя курильщиком опиума.

Он стоял в темной комнате, глядя на заснеженную улицу сквозь покрытое изморозью окно. Редкие хлопья еще слетали на землю, но снегопад, похоже, закончился, по щиколотку засыпав мостовую мягким белым пухом. Небо было темным и беззвездным; луна пряталась за нависшими над городом густыми облаками; крыши древних каменных домов на Тауэр-Хилл укутал толстый слой снега, а капавшие сосульки переливались в отблесках фонаря проезжавшей кареты.

На короткий миг каретный фонарь высветил грубые черты мужчины, который прежде был незаметен в тени дверного проема напротив. Затем экипаж с грохотом промчался мимо, и мужчина снова скрылся в темноте.

Гибсон услышал, как за его спиной отворилась дверь. Александри Соваж подошла к нему и встала рядом. Поверх сорочки она куталась в накинутое на плечи одеяло.