Побратимы меча

И вот в эту приятную жизнь внезапно вторгся неописуемый ужас. День был ясный и свежий, поверхность Скагафьорда была того глубоко темно-синего цвета, в который можно было всматриваться вечно. Мы с Греттиром отправились на то место, где гнездились тьмы и тьмы маленьких черных и белых морских птиц. Они то и дело прилетали к гнездам с рядами крошечных рыбок, торчащих в их радужных клювах. Когда они скользили низко над утесом, оседлав восходящие потоки воздуха, мы вставали из засады и плетеными сетями на палках ловили их, прижимали к земле и ломали им шеи. Их темные коричневые тушки, копченные над нашим очагом, были восхитительно вкусны, нечто среднее между ягнячьей печенью и самой лучшей олениной. Мы уже изловили сетью около дюжины птиц, когда услышали крик Иллуги, что по фьорду к нам направляется маленькая лодка. Мы собрались на краю утеса. В приближающейся лодчонке на веслах сидел один-единственный человек. Вскоре мы различили: на веслах сидел Торбьерн Крючок.

— Интересно, что ему нужно на этот раз, — сказал Греттир.

— Вряд ли он едет, чтобы с нами договориться, — заметил Иллуги. — Теперь-то он уж знает, что нас отсюда не вытуришь, что бы он ни предложил, будь то угрозы или плата.

Я тоже смотрел на лодку, и по мере того как она подходила ближе, мне становилось все более не по себе. Меня прохватило холодом, ознобнои тошнотой. Поначалу я думал, что так на мне сказалось мое недоверие к Торбьерну Крючку. Я знал, что больше всех прочих Греттиру следует опасаться именно этого человека. Но когда лодчонка подошла ближе, я понял, что это — нечто иное, нечто более могущественное и зловещее. Я покрылся холодным потом и почувствовал, как волосы у меня на затылке встали дыбом. Это казалось смешным. Всего лишь лодка, плывущая по ласковому летнему морю, а в ней всего лишь злонравный хуторянин, который не никак мог бы взобраться на утесы. Никакой угрозы в этом просто не могло быть.

Я посмотрел на Греттира. Он был бледен и слегка дрожал. С тех пор как мы с ним одновременно видели огонь, исходивший из могилы старого Кара на мысу, нас ни разу не посещало совместное ясновидение. Но на этот раз оно было смутным и неопределенным.

— Что это такое? — спросил я у Греттира.

Мой вопрос не требовал объяснений.

— Я не знаю, — ответил он хриплым голосом. — Что-то здесь не так.

Дурень Глам нарушил нашу сосредоточенность. Вдруг он принялся прыгать и скакать на краю утеса, где его было видно из лодки Крючка. Он выкрикивал хулы и насмешки, и дошел до того, что повернувшись к морю спиной, спустил штаны и показал Крючку зад.

— Прекрати! — рявкнул Греттир.

Он ударил Глэма с такой силой, что бродяга повалился навзничь. Глам встал на ноги, натянул штаны и заковылял прочь, упрямо что-то бормоча. Греттир повернулся лицом к Крючку. Тот перестал грести, но удерживал ялик на безопасном расстоянии от берега.

— Проваливай! — рявкнул Греттир. — Тебе нечего сказать такого, что мне хотелось бы услышать.

— Я уеду, когда мне захочется! — крикнул в ответ Крючок. — Я хочу сказать тебе, что я о тебе думаю. Ты трус и преступник. Ты тронутый на голову, убийца, и чем скорее тебя прикончат, тем лучше будет для всех достойных людей.

— Проваливай! — вновь прокричал Греттир во всю мочь своих легких. — Ступай и возись со своим хутором, несчастный одноглазый. Это ты повинен в этой смерти. Парень никогда не полез бы сюда, когда бы ты не подстрекал его. Теперь он мертв, а твоя хитрость не удалась, так что ты остался в дураках.

Пока продолжался обмен оскорблениями, у меня от боли стала раскалываться голова. Греттира, по-видимому, это не затронуло. Гнев на Крючка, наверное, отвлек его. А во мне нарастала тревога. Обещавший стать погожим день вдруг набряк угрозой. Небо затянуло облаками. Меня пошатывало, и я сел на землю, чтобы избавиться от дурноты. Громкая перепалка между ругающимися отзывалась от скал, но тут я услышал что-то еще: нарастающий плеск крыльев и нарастающий гомон птичьих криков. Я глянул на север. Множество морских птиц потянулось в небо. Сначала скользили вниз к морю, а потом начинали быстро бить крыльями, чтобы набрать высоту и там сбиться в стаю. Они походили на пчел, когда те начинают роиться. Основная стая спиралью вздымалась вверх, и все больше и больше птиц присоединялось к ней, тоже взмывая вверх. Вскоре стая так разрослась, что ей пришлось разделиться на вереницы и пряди. Тысячи тысяч — их было слишком много, ни сосчитать, ни хотя бы представить их число было невозможно. Множество птица все еще оставалось на уступах, но большая часть уже пришла в движение. Стайка за стайкой, выводок за выводком огромные массы крылатых созданий, кружа, поднимались все выше и выше, как грозовое облако, пока птичья туча не начала распадаться, разлетаться над морем, поначалу как будто во всех направлениях. Но затем я понял, что есть одно направление, которого избегали все птицы: ни одна из них не вернулась на Дрангей. Птицы покидали остров.

Я с трудом выпрямился и, шатаясь, подошел к Греттиру. Голова и все мышцы у меня болели. Мне было очень страшно.

— Птицы, — сказал я, — они улетают.