Побег из Невериона. Возвращение в Неверион

Лошадь дернула шелковистым боком, сгоняя муху, и Горжик вспомнил, как приоткрыл на рассвете глаза, увидел варваренка, стоявшего на коленях спиной к нему, повернулся на другой бок и снова заснул.

Застегивая наплечный ремень, он рассмеялся вслух. Кобыла затопталась на месте. Он думал, что это какое-то давнее воспоминание, а было это нынешним утром! Он видел, как Удрог собирается уходить. Отчего так трудно собрать настоящее в пучок так, чтобы пара нитей не ушла в прошлое?

Пряжка застегнута, теперь лошадь покормить надо – ну, это уж внизу, в городе. Он закинул котомку, ставшую куда легче, на спину кобылы; доспехи тяжелили теперь его бедра. Ничего не поделаешь, всегда приходится рядиться на официальные церемонии вроде рождений и похорон.

Собравшись уже отомкнуть цепь, он выпрямился опять, постоял под деревьями, оглянулся на замок. Ему представилось, как кусты, уже заполонившие двор, подступают все ближе и здание, обросшее ими, становится неотличимым от лесных валунов.

Горжик подкинул ключ вверх, поймал, усмехнулся – хотя ему, по правде сказать, было не до усмешек.

Чтобы история получилась хорошей, надо заимствовать что-то из других – он всегда добавлял в свои какой-нибудь смешной случай и в последние годы, похоже, перегибал. Но то, что мальчишка стащил у него ошейник, не смешило его, а злило.

Горжик так долго противостоял покойному, что после его смерти ему казалось, что он свалил наконец гору, на которую налегал; что после долгого бега по равнине он поднялся на утес и взмыл в воздух, хлопая крыльями; что он очнулся от злых чар, принесших столько вреда, что ущерб и оценить трудно.

Когда старые понятия уходят, мы шарим вокруг в поисках новых, думал он.

К примеру: что я такое?

И кто такой «я», задающий этот вопрос?

Эти два вопроса норовили слиться в один, но проговорить их значило обнаружить разрыв между ними – между мистическим вопрошающим и историческим вопрошаемым, между непознаваемым, слышащим их, и поддающимся определению задающим. Вывод, к которому в конце концов пришел Горжик, был примитивнее некуда: какое бы то ни было «я» появляется лишь тогда, когда среди разнообразных ответов на разнообразие мира открывается такой вот разрыв.

Но где искать это «я» нынче утром, как поймать его, как удержать? Где искать модель, зеркало, образ вопрошающего, желающего познать самого себя? У покойника, к чьей свите он скоро примкнет? Или у похотливого юнца, сбежавшего ночью? В вечно живой природе или в недолговечных рукотворных изделиях из металла и камня? В собственном теле, которое, хоть и помнит все удовольствия ума, сердца и плоти, с каждым днем его предает; которое становится все глуше к плотским утехам и все чувствительней к боли; которое, каким бы плохим ни казалось, всегда скрывает, как ему плохо на самом деле?

Дорогу с севера на юг отсюда не видно, и непонятно, когда появится эта процессия. Надо ехать, дождаться ее и занять в ней свое место.

Экая досада, что ошейник пропал! Он всю дорогу думал, не надеть ли его сегодня, как символ прошлого, или будущего, или того, что их разделяет. Белокурый воришка все решил за него. Горжик, скорей всего, ошейник все равно не надел бы, но хотелось бы самому выбрать.

Несмотря на эту досаду, а может быть благодаря ей, все кусты, камни, почва, птицы и насекомые казались невероятно живыми – но видел он их не зачарованным взором юноши, а глазами пожившего человека, осторожно петляющего между болью и удовольствием. Не прошло и получаса, а ему снова нужно отлить! Боль, как и удовольствие, – признак жизни. Скоро и он, в числе других живых, поедет за мертвецом под мерный бой барабанов, и все будут притворяться, что в животе у них не урчит, что на языке не держится вкус утренней айвы с медом, что кишки не пучит от газов, что тень, скользнувшая по голой ноге, не напоминает о желании самым стойким – такова дань, воздаваемая смерти.

Внизу на склоне виднелись деревенские хижины. Справа от Горжика ветерок шевелил листву, слева носился чибис. На горизонте воздвигся целый облачный город – если прищуриться, не разберешь, из тумана он или из камня. На одной руке лежала теплая ладонь солнца, другую холодила тень, пот под доспехами и парчой просыхал. Стар он уже для таких мальчишек. Скорей бы вернуться к людям. Рука снова потянулась к шее, нащупывая символ минувшего, не нужный, казалось бы, человеку в таких прекрасных доспехах.

Но на шее ничего не было, и Горжик вернулся к лошади.

10

– А я была в замке! – Девочка-свинарка с котом в руках стояла перед ткачихой, сидевшей на корточках у станка. – Ночью, стемнело уже! И котик со мной. Я взяла факел, но он не пригодился – луна светила. Большие мальчики еще зимой оставили в очаге дрова. Тогда поленья были сырые, и огонь не зажегся, а теперь они высохли, и я его зажгла без труда. Я погасила факел и поднялась на балкон… – Девочка помолчала, почесывая кота за ухом.

Старуха продела челнок со светлой пряжей до половины ряда и взяла другой, темный.

– И никого там не было, даже ночью, ведь так?