Побег из Невериона. Возвращение в Неверион

«Думаю, подлинная история еще хуже. Я польщен, что ты хотел доставить мне удовольствие, и не упрекаю за то, что пришел. Тебя ждут тяжелые времена, куда тяжелей, чем ты думаешь. Может, в другой день и я сказал бы “что из того”, но сегодняшний меня утомил. – Так я сказал ему, хотя винить следовало не этот день, а другую, давнюю, ночь. – Может, мы еще встретимся с тобой в Колхари, но сейчас я хочу отдохнуть. Один».

Он поморгал, открыв рот.

«Ступай же».

«Ты правда устал?»

Я кивнул.

«Ну и ладно. – Он откинул входное полотнище. – Даром я все равно бы не стал, я ведь больше не раб. Свободные люди ничего даром не делают, так мне сказали. – Он ступил наружу и оглянулся. – Знаешь, ты прав. Моя история хуже твоей. Это в самом деле был Ириг, и он ждет, чтоб получить свою долю. Он сказал, что ты должен мне заплатить. А что я его не люблю, так это чистая правда. Это он мне зубы-то выбил – думал, я своровать что хочу, а я и не знал, что оно там лежит. Ты, мол, должен мне заплатить, а я, значит, ему. Лучше б это был другой стражник – им, по крайности, это нравится, как и тебе. А может, и не лучше. Спасибо тебе, господин. – Одни безымянные боги знают, за что он благодарил меня. – Доброй ночи».

Я смотрел, как он уходит – волоча ноги, сутулясь, под свинцово-синим небом. Сверкнула молния. Он, отражаясь в лужах на мокрой дороге, снял ошейник – сломанный замок щелкнул. Я видел у него на плече «ненастоящий» рубец от кнута. Молния сверкнула снова, сразу за ней грянул гром. Я закрыл вход в палатку.

Набедренная повязка Фейева так и валялась на полу – я тоже носил такую на руднике. По холсту забарабанили капли. «Устал, говоришь?» – подумал я, сев на кровать. И фыркнул. Такого бы и плохой лицедей устыдился.

Я в самом деле устал, но некий зуд сводил мои мышцы и отгонял сон. Ярость? Страх? Любовь к свободе? Ириг – гнусный ослиный навоз, не хватало еще платить ему через Фейева. А Фейев непроходимый болван, если думал, что я на это пойду. Но, может, истинной причиной отказа был попросту возраст? Или страх, что я не смогу больше испытать наслаждение? Возможно, все дело в сходстве Фейева с Намуком: тот был так далек от плотских утех, что все жесты Фейева казались мне просто игрой. Сидя на постели при свете лампы и слушая дождь, я заново вспомнил все, что случилось той другой ночью. Что было бы, если б я тридцать лет назад знал, что делать, оказавшись с высоким господином наедине? Может, теперь мне давался случай выяснить это, а я снова его упустил? В последние годы я под натиском новых сил, знакомых и незнакомых, научился читать любые жесты: тот плотский, этот политический. Резкий свет власти озарял их, не позволяя обману, лености, гневу и алчности ничего затенить. Благодаря этой ясности я стал тем, кем стал. Но здесь, облеченный полной властью и как никогда ощущая себя вельможей – вельможным освободителем, благодетелем, покровителем угнетенных, – я не находил никакой ясности ни в прошлом, ни в настоящем, ни в своих, ни в чужих мотивах. Отмена рабства и роспуск стражников стерли границу между стражником и рабом.

Подумать только, что всего три дня назад я, оторвавшись от дел, привел с улицы парня, знать не знавшего, что я министр, – как и ты не знал бы, если б я не сказал. Скажу еще, что после возвращения с рудника я устроил с тремя старыми друзьями славную оргию. Но в ту ночь, слушая шум дождя и глядя на огонек лампы, я мог думать лишь об одном: как много лет назад на этом самом поле заглянул в зеркало и унес с собой то, что увидел там. Теперь, по воле случая, мне открылось, что зеркала и отражения, которые я видел прежде, – всего лишь переплетения других отражений, других зеркал, угол и расположение которых невозможно определить, поскольку их слишком много и видимы они лишь через отражения в других зеркалах; и уж вовсе нельзя понять, какие из них настоящие, а какие обманные.

Пойми, Удрог: окружавший меня мир не имел с моим открытием ничего общего. Это не было простой утратой иллюзий: в тот день со мной не случилось ничего помимо давно знакомого (но из чего складываются такие открытия, как не из давно знакомого?). Открытие совершил я сам, вмещающий в себя мудрость и глупость, идеализм и цинизм, иллюзии и разочарование в них – я, выхваченный из мира и всего неделю назад, после тридцатилетних усилий, сумевший вернуться туда, выиграв благодаря своей победе в зале совета игру времени и боли. Сказать, что я обрел себя и потерял на том самом поле, было бы дешевым лицедейским приемом. Я всего лишь пытался найти порядок среди различий, где то и дело терял равновесие; ты счел бы меня полным глупцом, ничему не научившимся за полвека, если б думал, что речь идет о простом перемещении от раба к вельможе или о попытке приравнять сговор Фейева с продажным стражником к бессмысленному убийству, совершенному Пустомелей…

Удрог был терпелив и хвалил себя за терпение, даже перестав слушать, но всему есть предел. Он сел и ткнул Горжика в грудь, прервав его на словах:

– Я, видишь ли, искал…