Побег из Невериона. Возвращение в Неверион

Не странно ли, что в то самое время, когда весь город предается веселью, создаваемоему мной круглый год, мои мысли блуждают в областях не слишком веселых…

Мастер у себя в школе исповедует преображение, перемены, вечное непостоянство, бренность того, что видимо. Я нисколько не умаляю опасность духовного пути, избранного им. Нужно быть поистине отважным, чтобы преодолевать эти бурные воды, не входить в один поток дважды, плыть по его течению и все прочее. Но он родился в одном из богатейших семейств и денежных затруднений не ведает. Пожара, наводнения, землетрясения (о чуме боюсь поминать) он, правда, страшится, как и мы с вами, но ведь и мы их не особо страшимся.

Ему, думаю, надоели шутки, которые я отпускаю с подмостков насчет его мелких промахов. Он относится к ним вполне добродушно и учеников своих посылает послушать, а после разбирает мои выходки и даже некую мудрость из них извлекает. Я никогда не мог устоять против красного словца, и он, полагаю, тоже. Но понимать чьи-то шутки легче, чем придумывать их.

С год назад он, однако, начал писать диалоги, сделав мою шутовскую персону главным лицом. Его ученики, читая их, играют самих себя или представляют поочередно вашего покорного слугу.

Он называет это обучением посредством спора.

Недавно он пригласил меня на такое их представление (а длится оно целый день)! Учтивость не позволила мне отказаться. Некоторые ученики, полюбившие мое искусство, с великой радостью намекали на то, что мне предстоит. Я ожидал легких издевок над моей манерой одеваться и говорить, над моими любовными похождениями в юности (и в зрелости тоже), над старческими недугами – всего того, что я сам обыгрываю на сцене. Но то, что я увидел в купеческой усадьбе моего бывшего принца (его дядя до сих пор негодует, что неверионский вельможа зарабатывает себе на жизнь в подобном квартале), было поистине хитроумно.

Игравшая меня девчушка с накладной бородой и в обтрепанной тунике обрушивала одну блестящую диатрибу за другой на мальчишек, задававших вопросы один другого глупее, и сокрушала их своим (моим) красноречием.

Но мои ли то были доводы?

Когда я был молод, а Мастер еще моложе, мы спорили с ними часами, бродя по Старому Рынку. Мне не казалось тогда, будто он что-то отстаивает (да вряд ли он и мог по молодости лет иметь какие-то мнения); он спорил со мной ради самого спора, потому что я был взрослый, а он юнец – я же с радостью упражнял собственные мыслительные способности. Так я и называл наши споры: упражнением для ума. А юноше, судя по блеску глаз и учащенному дыханию, эти упражнения доставляли не меньше удовольствия, чем мне. То, что разыгрывали теперь его ученики на лужайке, очень напоминало наши с ним споры двадцатилетней давности, но тут выходило, что он каждый раз побеждал там, где я видел ничью.

Думаете, хоть один персонаж этой пьесы носил его имя? Как бы не так! У нас-то одни лицедеи всегда изображают других, плохих лицедеев.

Встревожило меня это представление, вот что.

Но мальчики и девочки, окончив его, ждали моих похвал, уверенные, что сыграли как нельзя лучше.

И сыграли ведь! Сыграли!

Я обнимал их, хвалил и хлопал как сумасшедший, все это время обдумывая стратегию того, что ожидало меня дальше, как я предвидел.

Ужинали мы вдвоем с Мастером при свете глиняных ламп на треножниках – и я, отзываясь о его произведении столь же уклончиво, как он о моих, наконец определился. Направить кого-то на ложный путь – один из моих лучших актерских приемов.

«Послушай, – сказал я. – Я полностью согласен с тем, что я, возможно ошибочно (мы оба знали, что ошибка возможна), считаю твоей главной целью. Но есть у меня и замечания. Ты, к примеру, ни разу не указываешь, что я – персонаж твоей пьесы. Если бы ты сразу дал понять, что я сам ставлю спектакли для широкой публики, все вышло бы куда тоньше».

«Дело в том, – отвечал он (мы пили светлый сидр из его лучшего хрусталя), – что ты своих речей никогда не записываешь и куда как редко нанимаешь писца. Мои же диалоги написаны, слово в слово, ульвенскими знаками. Твои спектакли летучи и не вырезаны на камне, подобно не поддающимся прочтению варварским письменам. Каждый может толковать твои слова как ему угодно. Если б я в своих писаниях дал тебе больше власти, то живость твоих речей, которые я закрепляю путем переноса их на пергамент, была бы утрачена. А так она, думаю, налицо».

Что я мог на это сказать? Разве что это:

«И еще. Половина твоих учеников, если не больше – девочки. Отчего всех, с кем я у тебя беседую, играют как они, так и мальчики?»

«Но ты же любишь мальчиков, – ответил он с искренним удивлением. – И никогда этого не скрывал».

«Конечно, люблю, но три четверти моих друзей – это женщины. Так всегда было и всегда будет. Притом мне не особо нравятся те мальчики, что учатся у тебя, вопреки тому, что вкладываешь в мои уста ты. Из этого я тоже секрета не делаю. Ты не хуже меня знаешь, что мои вкусы намного… ниже».

«Но ведь я тебе нравился, – чуть ли не с обидой заметил он. – И откуда же мне знать, что именно ты вытворяешь там, на мосту?»