Побег

По каюте прокатился шепот восхищения. Подобное окончание игры считается у любителей подкидного дурака особенно эффектным и исключительно постыдным для проигравшего. Взяв карты в обе руки, Ельцин с размахом хлопнул одной по плечу Лисецкого, а другой — по плечу Разбашева.

— На погоны, как и обещал! — ликуя, объявил он.

Лисецкий натужно рассмеялся. Разбашев тоже попробовал улыбнуться, но у него не получилось.

— А теперь под стол! — скомандовал Ельцин почти ласково.

— Может, что-нибудь другое? — хрипло взмолился Разбашев. На его обычно высокомерном лице была написана растерянность. Он взмок. Решительный подбородок дрожал.

— Лезь, я кому сказал! — повысил голос Ельцин и топнул ногой. — Проиграли — под стол!

— Полезли, Игорь Вадимович, — конфузливо подбодрил его Лисецкий, избегая смотреть по сторонам. — Все по правилам — ничего не поделаешь!

Мне показалось, что он и сам был в панике, но старался сделать вид, что ему все нипочем. Опустившись на пол, он задрал белую скатерть и полез под стол первым, все с той же кривой улыбкой на губах. Разбашев с остекленевшими глазами, ничего не видя, на четвереньках последовал за ним. Большинство из тех, кто были здесь, готовы были провалиться на месте. Из крупных чиновников веселился один лишь Поливайкин да еще, пожалуй, Лихачев наблюдал за происходящим с каким-то мстительным удовольствием. Официанты и вовсе старались не дышать и не подавали признаков жизни. Несколько человек, не выдержав накала, выскользнули назад, на палубу.

Ельцин, склонившись вниз, приподнял скатерть и заглянул под стол, где сидели губернатор и директор завода.

— А теперь кукарекать! — приказал он, распаляясь.

— Зачем кукарекать? — придушенным голосом из-под стола запротестовал Разбашев. — Мы не договаривались!

— Кукарекать! — неумолимо рявкнул Ельцин. И еще раз по слогам: — Ку-ка-ре-кать!

Лисецкий тоненько кукарекнул, неестественно и жалобно. Потом кукарекнул и Разбашев.

— Вот это другое дело! — скрепил Ельцин. — Так-то оно лучше будет.

Откинувшись на стуле, он обвел присутствующих тяжелым взглядом без улыбки и остановился на Силкине.

— А ты за кого болел? — в упор спросил у него Ельцин.

— За вас! — выпалил тот. На лбу у него выступила испарина.

— Гляди у меня! — погрозил ему Ельцин. — А то тоже под стол полезешь.

Силкин отчаянно заморгал. Я заметил, как сидевший рядом с Силкиным Кулаков низко опустил голову. Зато Боня смотрел во все глаза, стараясь ничего не упустить.

— За победу Бориса Николаевича! — гаркнул Поливайкин, вскакивая. — До дна!

Все схватили бокалы и вытянулись в струнку. Ельцин с важностью кивнул, словно речь шла не о карточных поддавках, а о стратегическом сражении, в котором он одержал верх. Прежде чем взять свою рюмку, он вновь наклонился вниз, придерживая рукой скатерть.

— Ну, вылезайте, что ли, — разрешил он Разбашеву и Лисецкому уже почти добродушно. — Не всю же жизнь вам там сидеть.

Пунцовые от стыда, они появились на свет, отряхиваясь.

4

Среди российских чиновников бытует странное убеждение, что произнося речь в честь начальства, следует заботиться не о ее содержании, а о ее протяженности. Они полагают, что чем дольше они поют дифирамбы, тем вернее запомнят их усердие. В результате панегирики становятся бессмысленными и бесконечными.

Застолье продолжалось. Теперь все ораторы в свои однообразные оды вплетали хвалу великой победе президента. Разбашев сидел, сгорбившись, ни на кого не глядя, даже чокался иногда не в такт. Лисецкий же, наоборот, стал как-то придирчив и цеплялся к каждому выступавшему, то перебивая, то добавляя без всякой надобности. Он будто давал понять, что несмотря ни что остается здесь главным.

Ельцин пил и пьянел. Его широкое, безбровое лицо как-то глупело и застывало, временами на нем появлялась бессмысленная улыбка. Он тянул слова, а когда молчал, становился похож на языческого идола, вырезанного из красного дерева.

Артурчик не находил себе покоя. Похоже, он искренне переживал за Ельцина, нервничал и едва слушал Боню, который время от времени брался комментировать происходящее.

— Что он делает?! — бормотал Артурчик после каждой опрокинутой президентом рюмки. — Ему же совсем нельзя. У него же сердце!

Несколько раз я пытался встретиться глазами с Кулаковым, но безуспешно. Он отводил взгляд. Соблазн записать его в предатели, расплеваться с ним раз и навсегда был велик — обида на ближнего всегда сладка. Но я пересилил себя и, улучив минуту, подошел к его столу.

— Покурим, Борис Михайлович? — предложил я.

Подобное приглашение к серьезному разговору было

в его духе. Он посмотрел на меня недружелюбно, но уклоняться не стал. Поднявшись, он вразвалку прокосо-лапил к выходу.

На палубе, я сразу продрог до костей. Ледяной ветер усилился, и поднятый воротник пальто не спасал от его порывов. На улице уже совсем стемнело, вода и беспроглядное небо казались черными и сливались. Мы спрятались на корме и долго по очереди прикуривали от пляшущего огонька зажигалки. Кулаков пока не произнес ни слова, предоставляя мне начать объяснение.

— В наших отношениях что-то изменилось? — спросил я, затягиваясь.