Победитель получает...

Куся явно собирался найти убежище на ночь… Вспомнились зловещие морги… Значит, эта шевелящаяся тьма для него опасна. Очень опасна. А она, такая большая и взрослая, ничего не может сделать. Сидит здесь — точно, как он сказал: как дрожалка. Дрожалка и есть.

На этой самой мысли, папоротник прямо перед ней тихонько шевельнулся и из переплетения его стволов и листьев показалось… Да не видно там было ничего, кроме тени, чуть более тёмной, чем окружающая темень!

Но Маша почему-то решила, что это Куся, так твёрдо решила, что даже руку протянула — туда, к тени. И рука встретила что-то невесомо-щекотное, что-то упругое и что-то пушисто-шёлковое. Сяжки, усики, уши, — молча опознала Маша.

Из тени фыркнули — тихо-тихо, но с такой, знакомой уже, иронией, что девушка невольно расплылась в улыбке, сидя под деревом, затерянным в инопланетных джунглях, в полной опасностей ночи, она улыбалась, потому что к ней вернулось это странное существо, потому что оно живо и, кажется, вполне здорово.

Рядом едва слышно захрустело и совсем уж тихонько — зачавкало.

— Куся, — решилась подать голос, вернее, шёпот Маша. — Это ты?

— Я, конечно, кто ж ещё… — прошелестело рядом не вполне внятно, — если бы был не я, то сейчас бы не грызуном, а тобой закусывал… Не мешай… — похрустывание и почавкивание возобновились.

Маша вздохнула. Охотник. Грызуна немного жаль, но ничего не поделать. Она тоже мясо ест. Ела… Только она — старое, а Куся — свежее и самопойманное. Значит, он охотник, а она, выходит, падальщик…

Минут пять Маша с каким-то, почти материнским, удовольствием слушала тихое жевание и хруст. Похоже от неведомого грызуна не должно было остаться ни ножек, ни рожек — вообще ничего. Но очень скоро всё стихло, и Куся придвинулся поближе. Маша разочарованно вздохнула.

— Он уже кончился? — спросила она шёпотом.

— Да, — Куся тоже вздохнул, но его вздох был удовлетворённым, сытым. — Это же грызун, а не травоед.

— Совсем маленький, наверное, — продолжала беспокоиться Маша.

— Почему маленький? — благодушно удивился Куся. — Взрослый. Старый даже. Молодого ещё поди поймай. Они шустрые такие… Нет, я и молодых умею, — вдруг взволновался он, что его новая знакомая плохо подумает о его охотничьих навыках.

— Но сейчас не до этого. Да и ни к чему мне молодые. Мы их для детей и больных ловим, а нам, — важно вещал бывалый и взрослый охотник, — и старые хороши. Молодых надо на развод оставлять, особенно — самок.

— Да я про размер, — пояснила Маша.

— Хороший размер, — одобрил Куся, облизываясь.

— Может, тебе жевалку дать? У меня есть, — гнула своё Маша.

— Да успокойся ты, — глухо отозвался кото-мышь из-под собственного крыла. Судя по его движениям и звукам — на грани слышимости, но всё же уловимым, так как он был близко-близко — касался тёплым боком Машиного бедра, — Куся занялся туалетом.

Вот такой же уютный шорох Маша иногда слышала, когда вылизывался дедушкин Тишка.

— Наелся я, — он замер на секунду и честно признался:

— Объелся даже. Но не оставлять же было. Или… — его мерцающие зеленью глаза испытующе уставились на Машу, — тебе оставить надо было?

— Нет-нет, я такое не ем! — с испугом отказалась она.

— А говорила, что всеядная, — уличил Куся.

— Я сырое мясо не ем.

— Ну-у… сушить нам его негде и некогда. Это только в гнезде можно… — тон Куси понизился, стремительно наливаясь печалью.

— Мне и жевалок хватит, — поспешно прервала его Маша.

— Понравились? — тут же оживился кото-мышь.

— Очень! — честно ответила девушка, прибавив мысленно: с голодухи и за пирожные сойдут!

— Это хорошо… — Куся вернулся к прерванному занятию, вылизываясь с упоением, точь в точь, как сытый кот у печки.

Маша постаралась устроиться поудобнее, свернулась клубком, умостила тяжёлую голову на широкий, обтянутый мшистым бархатом корень, и совершенно неожиданно и незаметно для себя самой провалилась в сон.

Когда она снова открыла глаза, вокруг колыхался серый туман, ещё не успевший налиться рассветной молочностью. Стволы, листья, кусты медленно выплывали из него, проступая размытыми очертаниями.

Тело ожидаемо ныло. Маше с трудом удалось разогнуться, и она принялась растирать шею и плечи. В предрассветной тишине казалось, что каждый шорох далеко разносится по лесу, замершему, утонувшему в тумане и молчании.

Вечерние сумерки в этих местах заканчивались, едва успев начаться, а рассвет подступал, подплывал, пробирался по джунглям долго-долго, словно засыпая на каждом шагу, качаясь на волнах дрёмы. Джунгли отдыхали.

Жизнь кипела в них утром, днём, вечером и ночью, но где-то там, где ночь должна была бы сомкнуться с утром, время останавливалось, наступало безвременье, серое, застывшее, когда сон глубже всего, когда спят все обычные хищники, утомлённые охотой и насытившиеся или измученные бесплодными попытками и провалившиеся в голодное забытьё. Спят уцелевшие, убежавшие, спрятавшиеся.