Победитель

– Есть. А коли выживу – еще будет. Кровь предателей пролью. Палачей. Мерзавцев. Умрут они, и от этого будут живыми тысячи и тысячи. Слыхал про карающий меч революции? Вот он – в моей руке.

Мокашев посмотрел на короткопалую мощную пятерню, раскрывшуюся на столе. Затем пятерня сжалась судорожно.

– Кто определять будет: этот – подлец, этот – палач, этот – ангел без крыльев? Ты? И белый цвет из семи основных цветов состоит. Поди определи – белый ли белый цвет. А ты Богом данную жизнь по своей воле отнимать или даровать хочешь.

– Кареев – палач?

– Палач, – вяло согласился Мокашев.

– Ганин – предатель?

– Предатель.

– Я мерзавец?

– Нет.

– Ты же жизнь мою взять пришел! И мне о Боге, о душе говоришь! Я умру, а Кареев с Ганиным жить будут. Пытать, предавать! Как называются люди, которые цветов не различают? Ну, к примеру, вместо синего им коричневый мерещится, вместо зеленого – красный.

– Дальтоники, – невесело улыбнулся Мокашев.

– Ты, Георгий, дальтоник нашей жизни. За неправое дело воюешь. Посмотри вокруг, что видишь ты? Ваши лучшие-то люди, вроде тебя, сомневаются, а у нас великое дело повело за собой лучших. Самых честных. Самых добрых. Самых сильных. За правое дело встали люди. Мы победим. Все. Зови Ганина меня вязать.

– Застрелись, Яков. Я тебе дам пистолет.

– Не буду стреляться. Зови Ганина.

– Дело твое, – Мокашев вздохнул безнадежно и, не спуская глаз со Спиридонова, пошел к входу. Отодвинул занавеску, поднялся на две ступеньки, крикнул на волю:

– Ганин, идите сюда!

В землянку осторожно спустился Ганин. Когда он с револьвером в руке весь явился в дверях, Спиридонов выдернул из-под гимнастерки наган и, стремительно падая на пол, навскидку выстрелил. Ганин мягко и медленно оплывал в дверях, а Спиридонов кричал страшным голосом:

– Брось револьвер, Георгий!

Мокашев с трудом разжал пальцы, и пистолет глухо упал на земляной пол. Спиридонов вставал. Мокашев жалостливо посмотрел на него и сказал тихо:

– Убей меня, Яков. И сам застрелись. Сейчас Кареев явится.

Яков нагнулся, поднял мокашевский пистолет, легко выдернул револьвер из незакостеневшей еще ганинской руки, выпрямился и спросил весело:

– Ты так считаешь?

– Обложен ты. Как медведь в берлоге.

– Ошибочка вышла небольшая. Егор охотников к другой берлоге отвел, в которой не то что медведя– клопов не слышишь.

– Зачем тогда спектакль, дурака из меня делал, зачем?

– Чтоб вот эта сволочь не ушла. Ловкий, подлец!

Они смотрели на Ганина, который стыло и неподвижно улыбался, полуприкрыв застекленевшие глаза. Крови было мало. Мокашев, вспомнив, улыбнулся ернически:

– Недостаточно оказался ловок для жизни сегодняшней. Куда ты его?

– Как – куда? В сердце, конечно.

– Кавалер! – вспомнил Мокашев и достал из нагрудного кармана маленький в белой тряпице сверток. – Возьми кресты свои.

– Ну, спасибо! – обрадованно поблагодарил Спиридонов и спрятал сверток в карман штанов. – Пошли на волю! Противно.

Видимый кусок неба светился. Воздух серел. Подходил рассвет. И тишина стояла такая, что они заговорили шепотом.

– Где Кареев? – спросил Мокашев.

– Напрямик отсюда версты две будет. На другом островке.

– Что же дальше?

– А сейчас узнаешь. – Спиридонов раскидал хворост, кучей лежавший у входа в землянку, достал короткий кавалерийский карабин. – Я думал Ганин ко мне Кареева приведет, а пришел ты…

Гулким выстрелом разорвало тишину. Тотчас же донеслось: нерезко – в отдалении – забил пулемет, мягко защелкали одиночные выстрелы, округло раздались взрывы гранат.

– Кончают Кареева! – закричал Спиридонов. – Егор их всех по пристрелянным точкам развел. А пулемет я сам пристрелял!

Можно уже было и не кричать: выстрелы и взрывы прекратились. Возвратилась тишина. И тогда Мокашев в бессилии, ярости и обиде, страшно ударил Спиридонова в челюсть. Спи-ридонов упал, а Мокашев убежал прочь.

Очухавшись, Спиридонов сел и помотал башкой, чтобы лучше соображать. Встал, сначала пошел, затем побежал. Он бежал и крнчал:

– Георгий! Где ты? Пропадешь! Утопнешь!

Он бежал по еле заметной тропке, изредка останавливался, прислушивался. И опять: – Георгий, где ты? Отзовись! Пропадешь здесь. Утопнешь!

Вдруг чавкнуло рядом. Осторожно, боясь провалиться, Спиридонов пошел на звук. Увидел – в трех шагах от него в болотной жиже молча пропадал Мокашев. Спиридонов протянул руку:

– Хватайся.

– Уйди от меня.

Он хотел пропасть. Но когда жижа подошла к подбородку, он в ужасе и отвращении судорожно вцепился в руку Спиридонова, который терпеливо и молча долго ждал этого. Захватив ногами молодую березку, Спиридонов двумя руками тянул и тянул Мокашева из болота. А вытянув на твердую землю, упал на траву обессиленный. Рядом прилег Мокашев, часто всхлипывавший от жалости к себе.

– Не жалей их, – с трудом проговорил, наконец, Спиридонов. – Они вонючие убийцы, мерзавцы. Им не нужно жить. И себя не жалей.

– Как мерзавца, – уточнил Мокашев.

– Какой ты мерзавец! Ты – цветок в проруби.

– Вежливо ты сказал.

– Сказал как думаю. Вещи вроде бы разные, но когда они в проруби – и цветок, и дерьмо – полезность от них одна. Никакой полезности.

Лежали, молчали, отдыхали. Мокашев улыбнулся вдруг.