Победить смертью храбрых. Мы не рабы!

Боялся? Нет, ни капли. Я бы безропотно принял любое их решение. У них было на это право – карать меня или миловать. Не в силу того, что они были вооружены и их было больше, как бывает это во всех фильмах и книгах. Нет. Свиридов, Терехов и неизвестный мне кавказец были лучше меня, честнее и правильней. Со всеми своими грехами и недостатками. По одной-единственной простой причине. Они погибли победителями, несломленными и непокоренными. И именно в таком качестве попали в этот мир-отстойник. Я же, в силу объективных причин, представлял собой побежденных.

– А немца ты убил сам, своими руками, – неожиданно напомнил мне кавказец. Говорил он достаточно чисто, хоть и с акцентом. С тем самым коверканьем речи, который я привык воспринимать с настороженностью. Не будучи столь же рьяным поклонником расовой чистоты, как Бон, я тем не менее прекрасно представлял себе, что такое диаспоры и сколь велико их деструктивное воздействие на общество. – Он что же, тебе врагом не был?

Чего угодно я ожидал от него. И драки, и слов оскорбительных, но только не этого вопроса. А и в самом деле, разве не хотел я убить лейтенанта? Разве не решимость победить и застилающая ум ненависть помогли мне справиться с ним?

– Был, – вынужденно согласился я. И тут же, словно желая оправдаться, продолжил: – Но это другое. Совсем другое. Это здесь, здешний враг, понимаете?

Кавказец удивленно кхекнул и вопросительно поднял брови. Ему явно было невдомек. Я перевел взгляд на Терехова, явно ждущего ответа, на прищурившегося Свиридова.

– Он хотел, чтобы я учил «Майн Кампф», – произнес я, думая, что тем самым все объясняю, – учил и пересказывал ему.

– Ну и?.. – поторопил меня кавказец.

– Я сказал ему, что испытываю сожаление из-за того, что он не познал позора оккупации и его страна не потеряла в войне семь миллионов военнослужащих – так, как это было в моем… в нашем мире.

Снова молчание. Видимо, и этот краткий рассказ не удовлетворил моих собеседников.

– Он сказал, что я смешон со своими мыслями. А потом, когда мы подъехали к вашей территории, когда стали видны плакаты… ну, я рассказывал это…

Взглянул на Терехова, но тот сидел, будто воды в рот набрал. Видимо, мне следовало посвятить в детали последних дней моей жизни и остальных бойцов.

– Мы подъехали, и он посчитал, что я заодно с вами. Что в ловушку их завел. Ругаться начал, но мне удалось убедить его… что если уж он такой весь из себя, то пусть не постыдится схватиться с недочеловеком на кулаках. А до этого мы тоже с ним столкнулись, когда я форму не хотел переодевать. В общем, он срубил меня. Грамотненько. Вы не думайте, там, на поляне… я ведь слабее его был, он вообще хороший рукопашник. На голову выше меня.

Я ничуть не кривил душой. Лейтенант был отличным боксером, и шансов у меня в открытом противостоянии с ним практически не было.

– Мне просто убить его надо было. Понимаете? За всю ту хрень, что здесь творится, за то, что я видел в деревнях местных. Не знаю, как вам объяснить… – Мысли путались в голове, пока карие, жгучие глаза кавказца, упорно смотрящего на меня, не подсказали ответ. Я знал его. Но не решался высказать. Что-то мешало мне… Мораль или принципы, оставшиеся от прошлого. Желание не высовываться и быть как все, прятать под маской отстраненности оценку происходящего.

А не послать ли это все к черту? Другой мир – другие правила!

Смирившись с очевидным, я кивнул:

– Да. Это враг был. И я его ненавидел.

Обвел взглядом собравшихся за столом:

– Решайте.

На некоторое время воцарилось молчание. Совершенно неожиданно я заметил, что два окна открыты и в комнате отчетливо пахнет сиренью. Будто бы раздававшиеся ранее звуки моего голоса отпугивали этот аромат и не позволяли его почувствовать.

Первым совершенно неожиданно ответил Свиридов. Посмотрел на меня и уверенно покачал головой:

– Сын за отца не отвечает вроде как. Не я это сказал, но это правильные слова. Так что мне не за что судить тебя и не за что прощать.

Кавказец, еще и не дослушав, рывком поднялся со стула и подошел ко мне. Сверкнул глазами и… с улыбкой хлопнул по плечу. Протянул для рукопожатия открытую ладонь:

– Рустам Диляров.

Машинально я пожал ее. Дождался еще одного ободряющего хлопка и перевел взгляд на Терехова. После не слишком удачного разговора с капитаном я его не то что побаивался, скорее не знал просто, чего от него ждать.

Капитан почувствовал, как от слов Свиридова лицо перекосило недовольство. Секунда, и он снова сумел взять себя в руки. В который раз уже. В который раз лейтенант лезет вперед!

Растрогал мальчишка? Так что с того, слыхали истории послезливее. Сам Терехов при желании мог бы поведать такое, что в истерике зайдешься, не только пожалеешь. Сколько такого таили глубины памяти… фотографии в дрожащих руках, мольбы, уговоры. Воспоминания о детях, семьях, о том, что рабочий и его силой загнали в Россию. Им не верил. Не верил и не жалел.

А этому, если и поверить, так с чего исполниться человеколюбия? Слышали ли вы вообще, что говорил он? Каково слышать такое от потомков, от тех, ради кого сражались и гибли?