Победа

Он перелистал маленький томик «Грозы и пыль», здесь и там останавливаясь взглядом на отрывистом тексте, состоявшем из размышлений, афоризмов, коротких фраз, загадочных слов, порою красноречивых. Ему казалось, что он слышит голос отца, который то говорил, то умолкал. Вначале пораженный, он стал находить в этом впечатлении известную прелесть и предался иллюзии, что какая-то частица его отца еще живет в этом мире: призрак его голоса, доходивший до слуха сына, который был плотью от плоти его, кровью от его крови. С каким удивительным спокойствием, смешанным со страхом, этот человек разглядывал ничтожество вселенной! Он погрузился в него головой вперед, быть может, для того, чтобы сделать более переносимой смерть — неизбежный ответ на все вопросы.

Гейст пошевелился, и призрачный голос умолк; но глаза его пробегали последнюю страницу книги:

«Люди с неспокойной совестью или с преступным воображением знают множество вещей, о которых даже не подозревают умы спокойные и покорные; и одни только поэты осмеливаются спускаться в бездны преисподней или хотя бы мечтать о такой прогулке. Самое незначительное существо человеческое сказало себе однажды: «Все лучше, чем это!»

У всех нас бывают минуты ясновидения, но они нам мало помогают. Слишком ловкая жизнь запрещает им, как и всему, что с нами соприкасается, приходить к нам на помощь. Собственно говоря, природа этой жизни бесчестна, судя по принципам, установленным ее жертвами. Она извиняет всякие протесты, как бы они ни были резки, но устраивается в то же время так, чтобы их раздавить так же, как она давит самое слепое подчинение. Так называемое зло, с тем же правом, что и так называемое добро, находит свою награду в самом себе, если только оно хочет существовать.

С ясновидением, или без него, люди любят свою зависимость. Неизведанной силе отрицания они предпочитают жалкую беспорядочность ложа рабов. Только человек способен вызывать отвращение жалости, а между тем мне приятнее верить в несча- i гие человечества, нежели в его злобность».

Этими словами заканчивалась книга. Гейст уронил ее на колени. Голос Лены, раздавшийся над его склоненной головой, заставил его вздрогнуть.

— Вы сидите так, словно вам тяжко.

— Я думал, что вы спите.

— Я лежала, это верно, но даже не закрыла глаз.

— Отдых был бы вам полезен после прогулки. Вы не пробовали уснуть?

— Я бы не смогла.

— И вы не делали ни малейшего шума? Какая неискренность! Но, может быть, вы хотите одиночества?

— Я?.. Одиночества! — прошептала она.

Гейст подметил взгляд, который она бросила на книгу, и поднялся, чтобы поставить ее на полку. Повернувшись, он увидел, что молодая женщина упала в кресло, в котором обычно сидела; казалось, что силы, внезапно покинув ее, оставили ей только трогательную юность, которая была всецело во власти ее спутника. Он быстро подошел к креслу:

— Вы устали — правда? Это моя вина. Заставить вас подняться так высоко и продержать вас так долго на воздухе! Да еще в такой душный день!

Все еще полулежа, она наблюдала за Гейстом, устремив на него еще более загадочный взгляд, чем когда-либо. Он отвел от него глаза, чтобы любоваться ее неподвижными руками и беззащитными устами. Потом ему все же пришлось вернуться к широко открытым глазам. Что-то дикое в пристальности их зрачков напомнило ему морских птиц, затерявшихся в ледяном мраке высоких широт. Он вздрогнул, услыхав голос молодой женщины, в котором внезапно прозвучало непередаваемое очарование интимности.

— Вам следовало бы попробовать полюбить меня, — сказала она.

Он сделал удивленный жест.

— Попробовать? — прошептал он. — Но мне кажется, что…

Он внезапно остановился, вспомнив, что если он и любил ее, то никогда не говорил ей этого совершенно ясно, простыми словами. Он колебался перед тем, как произнести эти слова.

— Что заставило вас это сказать? — спросил он.

Она опустила ресницы и слегка отвернула голову.

— Я ничего не сделала, — сказала она тихо, — это вы были добры, отзывчивы и нежны. Быть может, вы меня за это любите… только за это; или, может быть, вы любите меня потому… одним словом… но мне иногда представляется невозможным, чтобы вы любили меня ради меня самой, только ради меня, как любят друг друга навеки.

Ее голова упала на грудь.

— Навеки, — снова вздохнула она.

Потом она прибавила еще тише, умоляющим шепотом:

— Попробуйте.

Эти два последних слова, и скорее звук их, нежели их смысл, дошли прямо до сердца Гейста. Он не знал, что сказать, быть может — по неопытности в обращении с женщинами, быть мо жет — по врожденной честности помыслов. Все орудия его за щиты были уничтожены. Жизнь по-настоящему держала его за горло. Ему все же удалось улыбнуться, хотя Лена и не смотрела на него; он сумел вызвать на своих губах хорошо известную улыбку Гейста, улыбку вежливую и шутливую, хорошо знакомую на Островах людям всех родов и всех положений.

— Моя милая Лена, — сказал он, — похоже на то, что вы хотите вызвать пустую ссору между собой и мною… мною изо всех людей в мире!