По ту сторону холста

— Не понял… это вы — мне? Сержанту городовой полиции Парамону Ивановичу Порядкину? Ветерану Крымской войны?! — возмутился седой, гордо выпятив грудь с боевыми наградами. — Видать, уважаемый, память у вас короткая. Да-с, обидно. Придётся тогда напомнить: купец Чухоткин — человек обеспеченный. По слухам, его состояние достигает тридцати тысяч рублей. А видите у него в руках кошелёк?

— Вижу.

— Чухоткин — в высшей степени набожный человек. И в такой же степени человек наивный. Он готов заплатить десяток целковых лишь бы послушать песни про Христа. На эти деньги можно пропустить по одной чарке пива в питейном заведении. Понимаете, о чём я?

— Понимаю. Но опять же, я-то здесь причём?

— Притом, мой близорукий недоросль, что являетесь таким же городовым, как и все остальные! — сказал Парамон Иванович и ткнул пальцем в плечо Якова.

Тот перевел взгляд на себя и потерял дар речи. Вместо привычной городской одежды, в которой Яков выходил из подвала, на нём была зимняя шинель. Она сидела практически идеально. Так, словно недавно снимали мерки для шитья. Правда, без медалей и сабли, но эти мелочи нисколько не волновали. Как это произошло и почему?

— Удивлены? — не без иронии спросил городовой.

— Это мягко сказано! — растерянно ответил Яков.

— Привыкайте к открытиям, любезный. Это ещё не самое неприятное, что могло случиться с вами. Так что, не будем заставлять ждать уважаемого купца и начнём славить Спасителя.

После этих слов сержант Порядкин повёл Якова на прежнее место, к остальным городовым. Когда все четверо встали в ряд, Парамон Иванович торжественно произнёс:

— Господа православные! Песнопения в честь Христа Спасителя продолжаются. Запе-вай!

И городовые запели. Запели громко, задорно, со всей широтой русской души. Вот только пением, мягко говоря, назвать это было трудно. Певцы открывали рты, обнажая пожелтевшие зубы, и орали на весь дом куплеты песен.

— Благослови, душе моя, Господи,

Благословен еси, Господи,

Благослови, душе моя, Господи

И вся внутренняя моя, Имя святое Его.

Основной диссонанс в песенные выкрики добавлял Яков. Из-за отсутствия музыкального слуха новоявленный городовой банально «давал петуха» и не попадал в ритм. Церковнославянский язык с присущими архаическими словами и произношением сбивал бедолагу с толку. Дошло до того, что в некоторых куплетах новичок шинельного ансамбля стал гримасничать, напоминая обезьянку из зоопарка. Парамон Иванович заметил эти выходки, поднял правую руку вверх, чем мгновенно остановил пение. В наступившей тишине Порядкин обратился к Якову:

— Вижу, сударь, вы очень стараетесь. Да не в ту степь, понимаете ли, погнали. Непорядок.

— Серьёзно? — раздражённо произнёс Яков. — А вы себя слышали? Вы больше орёте, чем поёте. Тоже мне, оперные дивы. Про песню и говорить не хочется.

— Позвольте-с, — протестовал городовой. — А с песней что не так?

— Что не так? Да всё не так. Скучная она. Конечно, в церкви петь — вопросов никаких. Но здесь, в жилом доме, смысла нет. Будь я на месте хозяина, то копейки бы не дал за такое.

— В таком случае, извольте-с предложить свой вариант.

Яков задумался. Минуту он ходил взад-вперёд по комнате, почёсывая затылок. Затем спросил:

— Значит, про Христа надо?

— Да-с, — ответил городовой.

— А про ангелов можно?

— Можно.

— Знаю я песенку одну. Хорошая такая, весёлая. Правда, автор этого произведения нынче персона нон грата, причём нужно заметить небезосновательно, хотя, думаю, это не важно.

Встав посередине комнаты и собравшись с духом, Яков запел:

— Уже прошло седьмое ноября,

Утихли звуки общего веселья,

Но кто-то движется кругами там, где я.

Должно быть — ангел всенародного похмелья.

Трудно описать эмоции, которые пришлось испытать гостям купеческого дома. Люди буквально хватались за головы, пытаясь облегчить страдания ушей. Растягивая высокие ноты, голос вокалиста от жалобного фальцета переходил в блеяние раненой овцы. Исполнение было настолько невыносимым, что даже уличные дворняги за окном подняли истошный лай. Купец Чухоткин и вовсе упал коленями на пол, уронив кошелёк. Старик охал и ахал, испытывая головную боль. Истязание прекратилось, когда в момент очередного припева певец схлопотал подзатыльник от коллеги с густой бородой и бакенбардами.

В тот же миг из противоположной комнаты донёсся шум: зазвенели колокольчики, заскрипели половые доски и раздался долгий гулкий топот.

— Ох, виноват буду! Ох, виноват! — жалобно завопил старик, не поднимаясь с колен.

— Дядь, успокойся, — обратился к старику Яков. — Ни в чём ты не виноват. Это я малость перестарался.

— Виноват, да ещё как. Дурак старый, надо было сразу предупредить. Сразу, а не наоборот. Поздно только. Беда грянет.

— Какая беда?