По ту сторону фронта

Жалко парня, но можно ли оставить такое преступление безнаказанным? Что о нас подумают крестьяне? Да и нашим бойцам плохой пример. Надо поддерживать дисциплину. Последнее решающее слово еще не было сказано, но все знали строгость и твердость Бати. И вот ко мне один за другим стали подходить, партизаны, прося под разными предлогами, чтобы я как-нибудь подействовал на Григория Матвеевича, заступился за Ивана Крывышко. Но я и сам не решил еще этот вопрос, да и Батя думал о нем же.

Часа через три на лесной дороге показались наши посланцы. Рядом с Шлыковым шел пожилой крестьянин с какой-то посудиной, аккуратно завязанной в платок. А Крывышко тащился сзади всех, сутулый, унылый, со своим проклятым ведром.

Шлыков доложил:

— Приказание выполнено… Вот к вам пришел сам хозяин, хочет поговорить с вами.

Батя нахмурился.

— Вы уж меня простите, товарищ командир, тут нехорошо получилось: один ваш партизан взял у меня меду… Такая мне неприятность… что я сам-то не догадался угостить, не предложил… Я прошу: уж вы его не наказывайте. Меду много, пчелы еще принесут. А для нас этот мед не сладкий. Не для нас этот мед, а для фашистов…

— Но мед-то они вам принесли? Вернули? — спросил Батя.

— Принесли.

— Извинился он?

— Извинился… Я прошу: не наказывайте его. С кем чего не бывает. Я себя виноватым считаю, что не угостил…

Он несколько секунд молчал. Наконец, как бы собравшись с духом, заговорил:

— Товарищ командир, вы не примите за обиду… Я принес… Вот тут маленький подарок… свежий мед, товарищ командир.

И он, развернув платок, подал Григорию Матвеевичу глиняный кувшин.

— Да что вы! Зачем! — Батя отстранил подарок рукой.

— Нет уж. Вы меня обидите. От чистого сердца. От своих пчелок… Вы знаете, как мы вас встречали в тридцать девятом году? Праздник был! Недолго пришлось пожить свободной жизнью… Разве мы не понимаем, что вы — наши освободители! Уж вы меня не обижайте.

Начав свою речь смущенно и тихо, он говорил все смелее и все настойчивее протягивал Бате свой кувшин. И Батя смягчился:

— Ну что же… Чтобы не обижать… А насчет Крывышко решим.

Потом разговор перекинулся на другие вопросы. Батя расспрашивал крестьянина, усевшись вместе с ним на стволе поваленного дерева, угощал его своей махоркой, курил его деревенский самосад. Расстались Друзьями.

А когда крестьянин ушел, Григорий Матвеевич, собрал бойцов и, снова объяснив весь вред проступка Крывышко, сказал, что прощает его, но прощает в последний раз.

Все это время Иван сутулился, молчал, боялся глядеть в глаза людям. А когда решение было объявлено, снял свою неизменную шапку, которую носил зимой и летом, и, комкая ее в руках, начал:

— Спасибо вам, товарищи… — И не выдержал, заплакал. Слезы текли по морщинам его обветренного, осунувшегося лица, но он их не вытирал. Голос у него дрожал, слова с трудом подбирались. — Мне смерть не страшна… Но — смерть от врага. А такой позорной смертью, когда свои расстреляют, как поганую собаку, такой смертью я не хочу умирать… И я ведь не себе его брал, а для всех, чтобы… — Голос его снова сорвался.

Его успокаивали ободряли, но он надолго присмирел, оробел, умолк… Вот мы снова шагаем по лесам и болотам, а голоса Крывышко не слышно. Снова становимся на привал, а Крывышко молчит. Злополучный мед из его злополучного ведра давно съеден, а он все еще чувствует себя виноватым.

Поход наш неизмеримо усложнялся тем, что в целях конспирации шли мы почти исключительно ночами и без проводников. Только по самым пустым лесным и болотистым местам рисковали двигаться днем.

Как правило, Батя каждый раз намечал маршрут по карте, тщательно измеряя расстояния самодельной проволочной вилкой, заменявшей ему циркуль. Отсчитывал на бумаге, сколько времени это займет, выбирал заранее место дневки и места для привалов в пути. Это — нелегкое дело: по пятикилометровке местность представляется в самых общих чертах. Кто подскажет, какие там переправы, проходимы ли болота, насколько густы леса?.. Но надо отдать должное опытности и предусмотрительности Григория Матвеевича: он верно угадывал дорогу. И намеченного маршрута он придерживался строго. Идя по азимуту сквозь ночную темень, мы почти всегда точно и вовремя, до рассвета, добирались до назначенных пунктов.