По ту сторону фронта

«Ни одной операции без плана, — говорил сам себе Усман. — Планы буду составлять сам, совместно с командирами взводов и отделений. Обязательное обсуждение итогов каждой операции со всеми участниками. Это повысит ответственность, дисциплину».

Ему хотелось, прежде всего, провести в жизнь свою идею о новом методе диверсий на железной дороге. Он считал необходимым ввести систему, при которой ежедневно по всему контролируемому отрядом участку производилось бы пять-шесть диверсионных актов, нарушающих плановое движение поездов.

Погруженный в свои мысли, он незаметно подошел к северной заставе — и вздрогнул от неожиданного басовитого окрика:

— Стой!

Рузметов остановился и сделал несколько глубоких вздохов. Он чувствовал, как по спине стекали капли пота. Он шел быстро.

— Пароль!

— «Сосны шумят», — ответил Рузметов. По голосу он узнал, что остановил его проштрафившийся Редькин, бывший партизан его взвода. «Почему же он здесь? — мелькнула мысль. — Ведь он должен быть в заготовительной команде».

Приблизившись к Редькину, Рузметов спросил:

— А ты как попал на заставу?

— По доброй воле, — ухмыльнулся Редькин. — Свободный от заданий день выпал, вот и решил постоять. Надо же свой грех заглаживать… На заготовке продуктов иной раз и фашиста не увидишь. А тут, гляди, он на мушку и попадется… Вот так-то, товарищ младший лейтенант…

Рузметов удивился неожиданной разговорчивости обычно молчаливого и угрюмого Редькина, но ничего не сказал.

— Наши давно прошли? — спросил он, уже тронувшись с места.

— Часа три назад, — ответил Редькин.

Всегда шумный, оживленный лагерь сейчас показался Рузметову вымершим. Ни огонька, ни дыма, ни людского говора. Необычайная, глубокая тишина. В темноте вырисовываются белые, в маскировочных халатах, фигуры часовых; поскрипывает снег под их мерными шагами.

Рузметов отвязал лыжи, поставил их около своей землянки и направился к штабу. Из печной трубы тоненькой струйкой тянулся беловатый дымок. Стараясь производить как можно меньше шума, он открыл дверь и вошел внутрь землянки.

Пушкарев лежал на топчане навзничь, раскинув руки, с закрытыми глазами. Дышал он неровно, порывисто, изредка вздрагивая и бормоча что-то неразборчивое. За столом, освещенным скудным огоньком коптилки, с наушниками на голове сидел радист Сеня Топорков. По выражению его лица можно было определить, что он не работал, а просто слушал какую-то передачу. Его влажные пухлые губы были по-детски приоткрыты. Увидев Рузметова, он приложил палец к губам.

— Чш-ш-ш! — и, сняв наушники, щелкнул выключателем приемника. — Тише, — произнес он одними губами. — Только заснул…

— Температура? — спросил Рузметов. Топорков, не отвечая, взял со стола листок бумаги и протянул ему.

Это была запись температуры больного. Против семи часов вечера значилось — тридцать девять и семь.

— А где фельдшер? — поинтересовался Рузметов.

Топорков потянул его за руку подальше от спящего Пушкарева и на ухо сказал:

— Я его отпустил. Он вторые сутки глаз не смыкал…

Покачав головой, Рузметов вышел из штаба и тотчас же услышал возбужденные голоса около своей землянки. Он быстро направился туда.

— А вот и младший лейтенант, — сказал кто-то, — а мы вас шукаем. Опять тот чоловик, що парашют знайшов, прибиг до нас. Зараз тут будэ.

— Проведите его ко мне, — сказал Рузметов и скрылся в своей землянке.

Надо было снять промокшую от пота рубаху, сменить влажные портянки.

Едва он успел переодеться, как опять раздались голоса и в землянку ввели уже знакомого ему Сурко. Он тяжело дышал и, даже не поздоровавшись, заговорил:

— Дело срочное имеется. — И оглянулся назад, будто его кто-то подслушивал.

— Говори, — сказал Рузметов.

— Сынишка старшой на разъезде был, угли собирал и говорит, что там стоит эшелон с пленными нашими, а паровоз испортился и дальше тянуть не может. Немцы не знают, что делать.

— На каком разъезде?

— Сорок шестой километр…

— А откуда он узнал, что это наши пленные?

— Узнал. Вагоны с решетками и охрана ходит.

— Много охраны?

— Говорит, человек десять видел, не больше.

Рузметов достал карту и разложил на столе. Разъезд на сорок шестом километре от города был обведен у него красным кружочком, а против него стояла цифра «50». Это означало, что гарнизон там состоит из пятидесяти солдат. Рузметов задумался.

Сурко можно было верить. Он уже показал себя человеком, для которого интересы дела стоят выше его собственных. Но можно ли доверяться подростку, его сыну? Ведь он мог спутать, ошибиться, не разобраться в обстановке. Правда, случалось и раньше, что ребята сообщали отряду ценнейшие данные о противнике и даже выполняли задания партизан, проникая в запретные зоны, на охраняемые объекты.

— Сколько лет сыну? — спросил Рузметов, не отрываясь от карты.

— Тринадцатый идет… Паренек смышленый и глазастый. Кривить душой не буду, — верю я ему.

Рузметов вновь задумался, опустился на скамью и, постукивая пальцем по краю стола, не сводил глаз с карты — с красненького кружочка, которым был обозначен разъезд.