В тех же, хранящихся в архиве, воспоминаниях о детстве Слуцкий писал: «Обязательно ли любить свой город? Нет. Страну — да. Город — нет. Мать — обязательно. Тетку — необязательно. Язык — да. Скульптуру — нет. Харьков сейчас не люблю. А тогда в детстве любил, наверное. Во всяком случае, я его помню. Было очень светло. Суммарное воспоминание. Может быть потому, что так темно было в квартире. Одна комната из двух совсем без окна. Выйдешь на улицу — сразу становится светло… Второе суммарное воспоминание — чувство недоедания. Не то чтоб голодал, а почти все время хотелось есть. К родителям и эпохе никаких претензий. Сам виноват. Деньги копил на книги. Светло было. Голодно. Еще было нервно… Отец сдерживался. Мать не сдерживалась. Но оба кипели. Денег было меньше, чем хотелось. Жили хуже, чем хотелось. Работали больше, чем хотелось…»[3]
В двадцатые-тридцатые годы родители и впрямь много работали. Дети их видели только вечерами. Вела дом и детей женщина, прибившаяся к Слуцким еще в Славянске. Сейчас по прошествии лет трудно определить не только положение ее в доме, но даже и то, как ее называть. Ни советское определение домработницы, ни буржуазно-мещанское название домоправительницы к ней не подходит. Для семьи Слуцких (и особенно для детей) она была больше и того и другого. Она была членом семьи — шестым. От рождения она была Марией Тимофеевной Литвиновой. Долгие годы была экономкой у одинокого начальника городской почты Славянска. Он переименовал ее в Ольгу Николаевну. Незадолго до смерти почтмейстер оформил с ней брак и дал ей фамилию Фабер. В хаосе революции и Гражданской войны она лишилась дома и имущества, оставшегося ей после хозяина и мужа. Одинокая, не имея своего угла, она прибилась к Слуцким. Формально она числилась домработницей, но вскоре отказалась от какой-либо платы и стала членом семьи. Взрослые называли ее Ольгой Николаевной, дети — Аней. Так назвал ее в младенчестве и Борис, воспринимавший тепло ее рук и доброту утешений, как и материнскую ласку. Дети любили Аню и были к ней глубоко привязаны. Она всегда была с ними: кормила, мыла, обстирывала, обшивала, собирала в школу и встречала из школы, спала с ними в одной из двух комнат тесной квартиры. В силу изначально присущей ей доброты и порядочности, она давала своим питомцам бессловесные уроки верности долгу, деятельного участия в чужой судьбе, бескорыстия и справедливости, незаметного жизненного подвига. Любимцем ее был Борис, и он в ней души не чаял, считал ее второй матерью.
Во время войны Аня оставалась в Харькове. От эвакуации, на которой настаивали старшие Слуцкие, наотрез отказалась. Родители эвакуировались с дочерью. Борис был с первых дней на фронте, Фима учился в военной академии. Без детей она не представляла своей жизни. Осталась, как она говорила, «на хозяйстве» в ожидании возвращения своих питомцев живыми, в чем была искренне уверена.
В короткие дни первого освобождения Харькова Борису не удалось попасть в город, который он считал родным. Только спустя три недели после взятия Харькова (11 сентября) Борис оказался на Конной площади. Из его писем друзьям и брату можно составить картину того, что он успел: выполнил несколько личных поручений школьных товарищей-фронтовиков, узнал, целы ли дома и имущество их эвакуированных родителей, встретился со школьными друзьями, в основном с девочками, остававшимися в городе. Но главное, ради чего он стремился попасть в Харьков — разыскать Аню. Он нашел ее далеко от Конной площади у знакомых, пошел с ней в военкомат, заставил сопротивлявшихся военных чиновников записать ее как члена семьи воюющего офицера, оформил на ее имя денежный аттестат и добился вселения в квартиру, принадлежавшую Слуцким. И все — менее чем за одни сутки. Это был подвиг любящего, преданного и благодарного человека.