По следу. Возвращение Ибадуллы

Суфи Османов, радостно вертясь перед гостем, – я готов отдать вам все плоды моего ничтожного сада. Груши уже хороши, найдутся настоящие сливы, но персики, увы… Не подождете ли еще дня два? Хотя бы до завтра? Клянусь богом! На базаре уже появились привозные персики, но разве это персики? Это зеленые плоды, упавшие с дерева, –

продолжал Суфи с жаром. – Их покупают одни невежды.

Тьфу! А мои персики – настоящие! Но они – мне очень жаль – еще чуть-чуть незрелы. Подождите немного, я сам вам принесу.

– Поторопись, Суфи, мне некогда, – кратко ответил

Исмаилов.

Потихоньку ворча и вздыхая, Суфи с тысячами предосторожностей снимал персики и опускал в подвешенную на груди корзинку. Суфи был влюблен в свой сад, гордился выращиваемыми плодами, не позволял даже жене вмешиваться в дела садоводства. Раз он сказал, что сегодня рано снимать персики, значит, это так! Пускай Садык пеняет сам на себя, он будет есть недозрелые персики, нахал он и невежда!

Недовольство не помешало Суфи выбирать самые лучшие плоды. Он нарезал виноградных листьев, выстлал ими круглую корзину, переложил плоды листьями, прикрыл сверху и с поклоном вручил важному гостю.

– Я зачту это тебе в долг, Суфи, – сказал Исмаилов, принимая корзинку.

Заперев калитку, Суфи дал полную волю своему негодованию. Он уже трижды отказывал знатокам. Во всяком случае, он никому не признается, что его вынудили снять с деревьев недозревшие персики. Поистине, должник есть раб заимодавца. Во всем Аллакенде нет лучших персиков.

И приходится снимать их недозрелыми! Садык пользуется своим положением. Тьфу, сын свиньи! И Суфи смачно плюнул. Брань, посланная в пустой след незваному гостю, совершенно не успокоила душу Суфи. После возвращения жены с курорта в семейной жизни что-то стало не так.

Суфи втихомолку откладывал деньги от каждой получки, чтобы вернуть долг. Жене он сказал, что подписался на большую сумму займа. Ложь, а лгать он не привык.

Говорят, нет на свете такого мужчины, который может что-либо утаить от жены. Как-то зашел товарищ, заговорили о подписке на заем. Жена назвала сумму займа Суфи и – большую, чем действительно значилось в подписном листе. Товарищ удивился, но ничего не сказал. Еще был случай… Жена подозревает.

А как хотелось бы Суфи просто обнять жену и все рассказать ей. Он ведь и сейчас совсем не жалеет, что так поступил. Но нельзя! Она будет страдать, что это из-за нее, будет упрекать, будет мучиться, что он взял деньги у Садыка… Прежде жена бывала у Амины, а теперь давно не ходит. Жена говорит, что у Садыка под новой шелковой рубашкой и галстуком сердце старого мирзы.

Ах, уж эти деньги! Поскорее бы пришло время, когда денег не будет совсем…

Суфи с грустью забрался под обиженное персиковое дерево и размышлял.

Деньги Садыку нужно отдать, только подлец не признает долга, сделанного на честное слово. А вообще –

нужно сдвинуться с места. Что за честь – этот крохотный садик? В новых хозяйствах, на землях нового орошения, вот там большие дела! Такие люди, как он, там, ой-ой, как нужны! Он – только дайте ему развернуться – вырастит такие деревья, что все скажут: это знаменитый садовод

Османов из Аллакенда! Да, его будут называть Суфи

Аль-Аллакенди, как прежде к имени прославившегося человека прибавляли имя его родины. Конечно, жаль оставить свой садик, но человек должен двигаться вперед и быть решительным. Суфи не удовлетворяла работа на каракулевом заводе.

Начинало темнеть. Суфи потихоньку, как полагается, пустил воду в сад. Он укреплялся в своем решении. И ведь если хорошенько подумать, то жена намекала ему на то, что нужно стать садоводом-профессионалом. Она не говорила прямо, она думала, что Суфи не сможет расстаться с этим садом. Он еще покажет ей, что он мужчина. Он сделает сюрприз! И тогда-то признается во всем, чтобы больше не было тени. Хорошо жить, когда хорошая жена.

III

Мохаммед-Рахим работал весь день. Один за другим в сторону ложились нумерованные листки. Ученый писал мелким, но очень четким почерком. По бумаге тянулись прямые, решительные и быстрые строчки. Порой, чувствуя оставшуюся позади неясность, он перечитывал написанное и исправлял.

Час мчался за часом. Мохаммед-Рахим не замечал времени. Вдохновение всецело владело им, освобождая историка от жажды, голода, усталости. Это был итог долгого труда по овладению источниками, ученый был уверен в истинности познанного и испытывал высшее наслаждение творчеством.

Отдавшись истории своего народа, он ушел в прошлое.

Образы минувшего окружили его, встали рядом, говорили с ним. Он, свидетель и судья, слушал, иногда обвиняя кого-то, уличал: «Ты лжешь!» – и улыбался иному, шептавшему слова правды.

В веренице лет одни бедствия сменялись другими, смерть носилась по оазисам, а герой-народ был бессмертен.

Ученый рассказывал услышанное и увиденное правдиво и просто, ничего не смягчая, никому не льстя. Он любил и был счастлив.

Вечером солнце бросило лучи на высокую стену бывшего медресе и вошло в худжру. Ослепительный свет отразился от бумаги, и теснившие Мохаммед-Рахима образы отошли: глава была окончена.