По образу Его

Садан был одним из миллионов людей, страдающих от проказы и других лишающих человека чувственного восприятия болезней; все вместе они преподали нам наглядный урок на тему, что в действительности значит боль, точнее — ее отсутствие. В целом, боль — сигнал о том, что что–то не так. Она напоминает пожарную сигнализацию, издающую громкий пронзительный звук, если вероятность загорания достигает определенного уровня. Садан чуть не потерял руки из–за отсутствия этого сигнала.

Кроме предупреждающей функции, боль вносит еще один вклад, который трудно переоценить: она сплачивает и объединяет все наше тело воедино. В действительности Садан пострадал потому, что остальные части его тела потеряли связь с руками. Не было ни одного болевого импульса, сообщившего мозгу, что что–то ужасное происходит с его руками.

Тело обладает единством в той же степени, что и болью. Нарывающий ноготь на мизинце подтверждает, что мизинец очень важен для меня: он — мой и нуждается в заботе. Волосы тоже очень важны, но мы относимся к лкискорее как к украшению. Их можно обесцвечивать, придавать им любую форму, гладить утюгом, даже отрезать — они не почувствуют боли. Но то, что принадлежит мне неотъемлемо, определяется болью.

Для меня нет ничего более мучительного, чем видеть, как мои пациенты в Карвилльской клинике «теряют связь» со своими собственными руками и ногами. Когда боль покидает их, они начинают относиться к конечностям, как к бесплатному приложению к своему организму. Когда вы долго спите в неудобном положении, то нередко говорите, что ваша рука или нога, образно выражаясь, «омертвела и ничего не чувствует». Люди, страдаюшие проказой, относятся к своим рукам и ногам действительно как к омертвевшим.

Самой распространенной раной в Карвилле была ожоговая рана от сигареты, зажатой между двумя пальцами. Когда про сигарету забывали, она догорала дотла и начинала выжигать пальцы руки. Про такие пальцы говорили: «к ним приложилась сигарета». Пациенты относились к своим рукам как к неживым аксессуарам, как к пластмассовому мундштуку. Один пациент с сильно искореженными руками как–то сказал мне: «Вы знаете, у меня нет ощущения, что мои руки — это реальные руки. Мне кажется, что это какие–то неодушевленные предметы вроде деревянных палок. У меня такое чувство, что их легко можно заменить другими, потому что они больше не являются частью меня».

Я работал директором реабилитационного центра нашей больницы. Кому, как не мне, надо было постоянно напоминать пациентам о существовании тех частей тела, о которых они «забывали» из–за отсутствия боли. Большую часть своей жизни я тратил на лечение ран, полученных в результате ослабления контроля больных над самими собой. Я бы многое отдал за то, чтобы разбудить в них чувство единства своего организма. Но было совершенно невозможно преодолеть свойственное этим людям ощущение разобщенности, поскольку они были неспособны воспринимать боль. Если боль объединяет организм, то ее отсутствие неизбежно разрушает это единение.

В Индии у меня была группа пациентов, целиком состоящая из подростков, которую называли «группа озорников» за то, что ее члены испытывали пределы нашего врачебного терпения. Эти пройдохи устроили соревнование: кому из них удастся привести в больший ужас окружающих, демонстрируя полнейшее отсутствие боли. Они беспрестанно всовывали в палец или в ладонь колючки и вытаскивали их с противоположной стороны, будто иголку во время шитья. Они жонглировали горячими углями и держали руки в пламени. Кроме того, они нередко калечили себя, делая то, что могли делать здоровые мальчишки, не нанося себе ущерба. А потом прятали от нас свои раны. Когда их спрашивали, откуда взялась очередная рана на руке или на ноге, они отвечали с озорным огоньком в глазах: «Ой, надо же! Она появилась сама собой».

Мы прилагали колоссальные усилия, используя в лечении методы психологического воздействия, терпеливо разъясняли мальчишкам сущность их заболевания. И хотя «группа озорников» попортила нам немало крови, они постепенно научились уважать собственное тело. Они стали использовать все свое остроумие для решения задачи по сохранению рук и ног. В течение всего реабилитационного периода я как бы заново знакомил ребят с их конечностями и заставлял их с теплом и заботой относиться к этим частям своего тела.

Спустя годы, когда я стал работать с лабораторными животными, я был ошеломлен тем, что они проявляли еще большее отстранение от омертвевших частей своего тела. Если я денервировал (перерезал нервы — прим. перев.) крысу или мышь для проведения какого–либо эксперимента, я должен был обязательно хорошо ее накормить, иначе на следующее утро я обнаруживал, что ее лапы стали в два раза короче. Я слышал, что волк, лишенный восприятия боли из–за отморожения лапы или из–за повреждения ее капканом, перегрызал эту лапу, освобождался от капкана и спокойно ковылял прочь. Это свидетельствует о самом страшном последствии неспособности ощущать боль: не чувствующие боли люди или животные теряют ощущение целостности собственного организма.