По кромке двух океанов

Исследовавший Индигирку С. В. Обручев писал, что из всех рек, которые ему приходилось проплывать, Индигирка самая мрачная и страшная по своей мощи и стремительности. Но сюда, в низовья, она пришла, укротив свой буйный нрав, и уже не мчится с грохотом, напоминающим клепальный цех, а одна движется, величественно и спокойно, словно отдыхая после буйства.

В свете солнца река блестит серебром, видна голубая пристань, пароходы, выкрашенные в разные цвета лодки, поселок. Все это стремительно приближается, увеличивается в размерах, и вот уже мелькают по сторонам посадочной полосы, отражая солнце, колпачки погашенных электрических ламп.

Нетерпеливые пассажиры толпятся у выхода и заглядывают в иллюминаторы — нет ли знакомых? Меня же интересует другое: холодно в Чокурдахе или нет. Но вот распахивается дверь, и — о счастье! — в самолет врывается удивительно теплый воздух, пахнущий смесью бензина, травы и земли.

Я беру на руки ставшие досадной помехой брезентовый плащ, телогрейку и не спеша шагаю по летному полю, наслаждаясь теплом, которое ощущаю впервые за все время поездки. Не хочется верить, что где-то южнее, однако ж не очень далеко отсюда, в бассейне Индигирки, находится полюс холода. Вспоминается телевизионная передача «Клуба кинопутешествий» об этой реке, сказанные торжественным голосом слова: «Семьдесят два градуса ниже нуля! Трудно даже представить. Огонь не горит. Птицы падают замертво».

Но это, понятно, зимой, в самом студеном январе, а сейчас на дворе все еще благодатный летний месяц июль. Впрочем, до зимы осталось не так уж много: она приходит сюда в октябре. Зима в этом краю не уходит далеко, а как бы стоит за дверью своего дома, ожидая подходящего случая, чтобы снова вернуться.

Чокурдах, что в переводе означает «кремневая деревня», на деревню совсем не похож. Это довольно большой, раскинувшийся на берегу Индигирки поселок, центр огромного (пять Бельгии) и еще недостаточно изученного Аллаиховского района, где каждая экспедиция до сих пор открывает что-нибудь новое. Широкие улицы, много каменных домов, котлованов с торчащими сваями.

Поселок перенесли на это место в тридцатые годы, разобрали старую Аллаиху, да так тщательно, что от нее не сохранилось даже самого малого кружка на карте. Осталась только память: в годы гражданской войны отряд, возглавляемый венгерским коммунистом Э. Светецом, разгромил в Аллаихе белогвардейский отряд поручика Деревянова и установил в селе Советскую власть.

Из Аллаихи в Чокурдах люди переселились, как говорится, капитально, многие живут здесь и по сей день, не помышляя об отлете в теплые края, да и те, кто обосновался в поселке три — пять лет назад, называют себя не иначе как коренными жителями.

В Чокурдахе мне, возможно, не придется искать гостиницу и, потрясая командировочным удостоверением, просить, требовать, умолять, чтобы меня устроили хотя бы в коридоре на раскладушке. В кармане лежит записка, правда написанная три года назад: «Если когда-либо будете в Чокурдахе, то заходите обязательно — ул. Жиркова, 4, тел. 3–17. (Меня все же вежливо попросили. Да, если уж не повезет, так не повезет.) Гаевой Владимир».

Записку эту я нашел в номере владивостокской гостиницы, где жил вместе с ее автором, молодым человеком, приехавшим на экзаменационную сессию. Ему действительно не повезло: перед каким-то очередным совещанием его выселили из номера, и он на прощание оставил мне эти несколько слов.

Прямо с вокзала звоню по телефону, слышу знакомый голос и, не называя себя, читаю записку. И тут снова вступает в силу закон северного гостеприимства,

— Где вы сейчас находитесь? — доносится из трубки. — У диспетчера? Понятно. Побудьте там, я скоро приеду.

Через полчаса я жму руку молодому, по-модному одетому человеку, с лица которого не сходит приветливая улыбка.

— Простите, что задержался. Искал Галю… жену, сказать, чтоб приготовилась встречать гостя.

— Ну зачем это?

— Как зачем? — удивляется Володя. — Гость в Чокурдахе — это не то, что гость в Москве или Владивостоке.

Мы идем поселком, где новое все еще мирно уживается со старым. Старинная русская изба, засыпной барак и большой благоустроенный дом со всеми удобствами. Уложенная бетонными плитами мостовая и «мостовая», единственным покрытием которой служат утонувшие в болоте пучки хвороста. Многоместный скоростной самолет, опускающийся на аэродром, и собачья упряжка.

— Приезжайте к нам зимой, прокачу вас на собачках, — улыбается Володя. — Тут они незаменимы.

Сейчас собаки отдыхают и нагуливают жир. Они сидят почти у каждого деревянного домика на привязи и провожают нас внимательными, незлыми глазами. Другие, те, что на свободе, долго идут за нами.

— «Пенсионеры», — поясняет Володя и рассказывает, что местный житель, якут или русский, никогда не убьет состарившуюся собаку, но и кормить ее зря тоже не станет, а просто выпустит на все четыре стороны — живи, пес, как знаешь. Это не акт жестокости. Хозяин уверен, что его старая собака не пропадет, ибо, как известно, мир не без добрых людей.