Плотоядное томление пустоты

Поезд никуда не направляется, а просто едет вперед. Конечной остановки не существует. Реальность начинается с его второго колеса. По мере движения поезда возникает путь, вырастают рельсы — точно с такой же скоростью. Но моя цель — пройти в голову поезда, где нет машиниста, потому что все механизмы работают сами по себе. Моя задача — заставить их повиноваться.

Я один. Не исключено, что мне придется поверить: то, что я вижу — это на самом деле то, что я вижу. Возможно также, что я — пустая форма, без глаз и других органов чувств, похожая на внутреннюю поверхность шара. Возможно, поезд движется внутри меня. Я не могу отрицать, что бесконечная череда вагонов не относится к моей личности. Но как знать — не локомотив ли я, тянущий поезд, который пожирает себя, начиная с хвоста?

Во втором вагоне я встречаю Второго и Третьего. Предыдущий вагон исчез. Мы снова в последнем. Бесконечное множество вагонов отделяет нас от локомотива. Так мы считаем. Этот поезд может состоять всего из одного вагона, в котором мы сейчас едем. Вместо того, чтобы двигаться вперед, мы наблюдаем за его превращениями. Возможно, что этот вагон и есть локомотив, а мы трое — машинисты. Или нас не трое, а только один — я сам, умножившийся и утративший память. Что я утратил память, в этом я твердо уверен.

Опять в последнем вагоне. В конце поезда, который предположительно едет вперед. Покидаем город. Пустынные места, где вместо земли — толстый слой кожи. Время от времени в ней разверзается рана в виде колодца, сквозь которую можно заметить разлагающийся живот; дети-паралитики с ногами, отягощенными ортопедическими аппаратами, лежа ничком, погружают в нее черные языки. Куски старческих тел — половина торса, плечо, голова, пара рук, — пожираются морщинистыми созданиями, которые шумно выдыхают, извергая облака костяного порошка. Тучные обнаженные женщины заплетают свои неимоверно длинные волосы на лобке в десятиметровые косы. В небольших щелях, вырытых как убежища на случай войны, прячутся карлики без нижней челюсти. Внезапно на эту гигантскую кожную опухоль кто-то выливает тазик, из него выплескивается глаз.

Наша цель — остановить превращения поезда.

Нас не трое и не один. Может быть, это первый вагон, а вовсе не последний. Я не могу отрицать, что мы — всего лишь отражение другого поезда. Возможно, мы — две железные стенки, вдоль которых тянутся ряды кресел.

Мы движемся. Окон нет. Нет и дверей. В сиденья вмонтированы хрустальные гробы, наполненные водой: прозрачные аквариумы, где плавают мертвые, делая вяло-бесстыдные жесты.

Через стекло они протягивают пожелтевшие снимки, играют на скрипках, подбитых бархатом.

На полу, в футляре от скрипки, лежит брошенный кем-то ребенок с длинными резцами и серой кожей. Сидя среди тканей, распадающихся в тот самый момент, когда их ткут, он поет:

Мать моя, я отвергаю твои груди, запечатанные воском,

молоко в порошке, которое не могу высосать, твое огромное тело, в котором теряюсь, оголодавший, я скачу по обрывистым склонам, до самого верха, почти до твоих волос, сваливаюсь в лощины материнского тела, цепляясь за волоски, как за хилые кусты, годы и годы — у меня выросли усы — я карабкался наверх, чтобы добраться до рта, превратившись в старика потного и тощего, раздробленного твоими зубами, большими и острыми, как готические соборы.

Мы движемся. Ни окон, ни дверей. Въезжаем в туннель. Хрустальные гробы встают вертикально: мертвецы в них плавают, кое-как видят друг друга, переговариваются вполголоса. У них растут волосы, лица искажены тиком. Один из гробов разбивается, и на пол выпадает мертвец — он как будто задыхается; подобно выброшенной на берег рыбе, он озирается вокруг, открывает и закрывает рот, умирает своей смертью и поднимается, вновь живой, тело его изъедено червями, неожиданно он чувствует их укусы, ему больно, мозг его грызут изнутри, он кричит, открывает пустой гроб, закрывается в нем, мочится, наполняет желтой жидкостью стеклянную клетку, задыхается, опять умирает, чтобы снова достать старые снимки с элегантными женщинами, чьи лица покрыты мушиным пометом.