Плотная опека

Рыбас Святослав Юрьевич ПЛОТНАЯ ОПЕКА

Бакота боится меня. Мы приезжаем в Москву или в какой иной город, и Женя гаснет. Он глядит зоркими глазами бывшего защитника на мое несчастное иссушенное лицо, и в его взгляде я читаю боязнь. Вся команда, основа и даже дубль, изучает в такие минуты тренера, она знает, что сейчас Бакота будет предупредителен и застенчив, как на приеме в обкоме. Дело в том, что у нас в городе командует Бакота, а на выезде — Акульшин.

Женя завистлив и боится, что я займу место старшего тренера. Вполне вероятно, этот сезон у меня последний, и я понимаю Женю.

Сейчас мы дома. Лето тягуче-южное, акации и клены у моего дома запылились и жухнут. Дождей нет. Дома я редко, все за городом, на Кирше. Там наша база. Но режим у Бакоты — не дай бог, тюрьма. От нас ждут побед, мы измотаны и стали психами.

Утром я гоняю мяч, забиваю с правой и с левой. Тимченко надежный вратарь, а я все-таки забиваю. У меня силы немолодые, но играть можно. Бегаю кроссы, поднимаю штангу, плаваю в озере. Врач пока доволен: «мотор» тикает исправно, а это главное.

Сегодня утром я проснулся с тяжелой головой, в ней за ночь что-то нарушилось, снилась ерунда. Мой сосед по комнате, Витя Тимченко, уже натягивал тренировочный костюм, а я все валялся.

— Подглядываешь? — спросил он. — Доброе утро, Акуля!

— Доброе, — проворчал я.

Сон не выветривался. Я зажмурился и стал прокручивать его снова.

Жутко здоровый, квадратный мужик в костюме в полосочку идет за мной следом по теневой стороне. Я его припоминаю, это знаменитый Кубасов, непроходимый защитник. Откуда-то я знаю, что его тренер поручил меня ему, и тот приклеился ко мне и тащится по улице. Меня изучает. «Ага, — говорю я себе, — боятся Акульшина. Перехитрю тебя, Кубасов».

Я забегаю в павильончик «Пиво-воды».

— Стакан яблочного.

Медленно пенится сок, журчит. Становлюсь боком к входу и пью, потом конфеткой закусываю. Все чин-чинарем, как после стакана сухого.

На мокром прилавке — мокрые монеты. Вот они уже сохнут в ладони. Кажется, я сыграл без осечки: Кубасов удовлетворен нарушением режима. Еще я покупаю у толстой, рыхлой продавщицы сигареты и закуриваю сразу. Кубасов вразвалку выходит из павильона.

— Что, не видишь? — кричит продавщица. — Не курить? Что вытаращился как баран на новые ворота.

— Извините, — улыбаюсь я. — Жарко… Я вообще-то не курю…

Я выбираюсь в неподвижное городское лето. В стеклянной двери отражается моя фигура, поджарая, длинная, в легких белых брюках и тенниске. А из кулака пружиной вьется дым.

— Товарищ Акульшин, как завтра? Не осрамитесь? — На меня смотрит мужик в золоченых очках и в соломенной шляпе.

У газетного киоска затаился Кубасов. А я-то думал, что он ушел.

— Что вы! — ору я. — У них дворовая команда. Я на тридцатой минуте забиваю штуку — ахнете! План у нас разработан…

Я умолкаю, подмигнув соломенной шляпе, и он понимает: тайна пока, известное дело.

— Такси! — кричу я. — Быстрее! Прямо!

И наконец я выбрасываю сигарету. Во рту сухо, нехорошо. А я доволен: слежка закончилась.

Я поворачиваюсь к шоферу. Что творится! Это же Кубасов! Тьфу ты, господи прости. Он улыбается:

— Куда, Акуля?

— А-а… Ты… — тяну я. — Ладно, пора обедать.

— Коньячку хочешь?

— Ладно, давай коньяку.

— Ты не думай, Акуля, я ничего. Тренер сказал присмотреть, к тебе привыкнуть. Не злишься?

— Завтра мы вам наклепаем.

Кубасов вздыхает. У него добродушная физиономия.

И мы сидим за столиком, пьем боржоми. Ресторан в нашем провинциальном городке средний. Официантка Вера старается, приятно за нее, Кубас наш гость. Она черненькая, глаза детские, чистые, в них что-то мелькает, когда она на меня смотрит.

— Режимишь? — спрашивает Кубасов.

— Режимлю, — отвечаю я. — В моем возрасте без строгости — прогорю.

— Волевой ты, Акуля. Я тебя уважаю.

— И я тебя, — отвечаю я, но я его не уважаю, говорю так из вежливости, неприятных слов не люблю. — Ты давай ешь, такой солянки нет и в столицах, ароматнейшая соляночка.

От тарелок пахнет маслинами, лимоном и жирным наваром, нагоняет аппетит. Мы уработали соляночку, оглянуться не успели.

— Учишься, Акуля? — спрашивает Кубасов. — В техникуме, в институте, в школе тренеров?

— Институт закончил.

— Теперь не страшно, когда игру бросишь. У меня-то девять классов.

— Не горюй, — говорю я. — Ты еще молодой, все впереди. Тебя же во вторую сборную включили…

Мне жалко было этого здоровенного Кубасова. Он раскраснелся и горько хлопает ресницами.

— Включили!.. В запасе просидел. Несовременный я защитник. Я разрушитель, а надо создателя. Кто такое навыдумывал? По мячу-то ударить не могут, не то, что по ногам… — Он наклоняется ко мне: — Я так, к слову. Не подумай. Я постараюсь тебя не поломать.

— Ты современный защитник, — успокаиваю его.

Расхотелось мне обедать. Сказать бы тут ему, кто он такой — костолом, мясник, враг. Я не говорю. Нет, я не боюсь, просто нашла какая-то неловкость, и язык закрепостился.

— Ты ешь, ешь. Мне — позвонить, — бормочу я вовсе не то.

Я ушел в прихожую, поманил Веру и расплатился.

— Васенька, — вздохнула Вера. — Вы не поддавайтесь, вам надо победить.