Плоть и кровь

— Прошу тебя, — выдавил он и протянул к ней руки, а когда она не приняла объятия, уткнулся ей в шею горячим, мокрым лицом и сказал еще раз: — Прошу тебя.

— Ты просто устал, — повторила она. — И выпил.

— Не только это, — ответил он. — О Господи.

Он поцеловал ее в шею, взял за подбородок, прижался губами к ее губам. Они не любили друг дружку — сколько уже? — полгода? Больше? И эта ночь ночью любви не станет, во всяком случае для нее. Она давно начала понемногу выигрывать битву, которую вела со своими чувствами. И не один уже год чувствовала, как желание покидает ее, гаснет, словно свет в отходящем ко сну доме. Случались мгновения, когда на нее, лежавшую вот здесь, в постели, нападала паника. Так совершалась ее судьба, так будущее вшивало себя стежками в ее кожу. Другой жизни, отличной от этой, не будет. Ее чувства, сам ее страх, стали, похоже, привычными ей, — частью того, что она подразумевала, произнося слова «моя жизнь». Ну так вот, сегодня она никакого желания что-то менять в своей жизни не испытывает. И уж не с Константином же, слезливым и пьяным, и не после такого трудного дня.

Она высвободила губы, сказала:

— Давай спать, милый. Утром тебе станет лучше.

— Я не могу заснуть, — пожаловался он.

— Можешь-можешь, — заверила она его тоном, каким разговаривала с детьми, пробудившимися от страшного сна. И в который раз подивилась прозвучавшей в ее голосе материнской убежденности. «Они верят мне, своей матери. Верят, что я знаю, о чем говорю».

— Ты просто закрой глаза, — сказала она. — Даже опомниться не успеешь, а уже заснешь.

И, к ее удивлению, он послушался. Тихо вернулся на свою половину кровати, словно назойливый мальчишка, жаждущий порядка, даже когда он твердит, будто ему хочется, чтобы в мире было побольше шума и треволнений. Мэри тихо лежала рядом, с материнской озабоченностью вслушиваясь в затихающие рыдания мужа. И только когда он заснул, на нее накатил ужас, столь могучий и невыразимый, что она выскочила из постели и приняла сразу три пилюли, дабы оделить себя непритязательным даром сна.

Мэри достала из ящика щетку для волос, дешевый браслетик, янтарный брусочек мыла. Она понимала: нужно остановиться. И утешила себя тем, что составила краткий список своих достоинств. Все, что она украла, было дешевым, и ни одной из этих вещиц она ни разу не воспользовалась. А пока она ими не пользуется, они не смогут ее обличить. Сьюзен присылала с Гавайев, где проводила медовый месяц, почтовые открытки, короткие, не содержавшие подробностей уверения в счастье, написанные почерком более замысловатым и взрослым, чем тот, какой помнила Мэри. Она прикрепляла их разного рода магнитиками к дверце холодильника. А украденные вещи складывала в ящик комода, подальше от глаз, пока запас их не приобрел сходство с приданым нищенки невесты.

1970

Он называл это балетом автомобилей. В происходившем присутствовала такая же сила и грация, такое же музыкальное спокойствие. Над проселочными дорогами свисали ветви черных деревьев, столбы изгородей тянулись вдоль них, темные и торжественные, как надгробные камни. За деревьями и столбами спали под голубыми от лунного света кровлями фермеры. Билли нравилось воображать тишину. И, рисуя ее себе, он еще пуще влюблялся в то, что делали с ней фары машин, их музыка и моторы. Мимо пронеслись три опаленные золотым и серебряным светом ветви. Пыль вскипала, желтея под фарами, и, покраснев, уносилась назад. Обрывки их любимых песен вторгались в фермерские сны.

— Балет автомобилей! — крикнул он с заднего сиденья и высунул свои большие, еще и увеличенные башмаками, ноги в окно. В такие мгновения ночи он ощущал, как перед ним разворачивается, похрустывая, новый мир любви и свободы.

Иногда это была машина, принадлежавшая отцу Ларри, иногда — отцу Бикса. Иногда, в ночи особенно удачные, обе. Отец Ларри ездил на зеленом «шевроле-импала», отец Бикса на «форде-гэлакси». В «шевроле» ощущалась порода, однако «форд» с его плавным резиновым ходом позволял развивать скорость, от которой у Билли щемило в животе и начиналась эрекция. И он каждый раз надеялся, что сегодня им достанется «форд».

— Быстрее, — сказал он. — Газани.

Голосом его говорила скорость. Он был самым маленьким, самым умным, внушавшим самую сложную любовь и ненависть. Радио играло «На высоте в восемь миль».

— Чокнутый, — сказала Дина. Она, как и Билли, сидела сзади, прижав свое большое колено к его, костлявому. Пухлые губы Дины покрывала светло-розовая помада, брови ее были вычернены жирным карандашом. Башмаки у нее были повыше Билловых. Она называла себя королевой пиратов.

— Да, — согласился он. — О да. Я чокнутый.

Она потерлась своим коленом о его. И на Билли накатила давно знакомая ему нервозность, перенимавшее дух ощущение западни. Сидевшие впереди Бикс и Ларри по очереди прикладывались под рев музыки к бутылке водки. Иногда это была водка, иногда пиво, — чем удавалось разжиться, то и пили. Как-то раз Дина сперла у отца бутылку crème de menthe[4] и Билли с Ларри вызеленили блевотиной целые три мили дороги.