Плоть и кровь

Танец закончился, Билли повел ее обратно к столу. Мэри шла, держась за локоть сына, розоватые туфельки ее холодновато светились на индиговом ковре бальной залы, точно цветы мяты. Это был ее сын, уже вставший на путь, который ведет в Гарвард. Мэри ясно сознавала, как он вырос, какими большими стали его руки. Она так любила его. Он все еще оставался ее ребенком, самым умным из ее детей, обещающим так много, с так сильно попорченной прыщами кожей, что лишь увеличивало страшную силу ее любви. Билли казался ей и бесплотным, и мучительно земным. Только он, единственный из ее детей, страдал от обид и гордыни, которые ей удавалось читать как по писаному.

В ту ночь она, уже облачившись в ночную сорочку, лежала в постели и наблюдала за раздевавшимся Константином. Его тело, одрябшее, густо поросшее волосом, пробуждало в ней нежность, имевшую почти такое же отношение к чувствам материнским, какое и к любовным. Муж мог быть ее старшим сыном, упрямым, непокорным, неуправляемым. Она могла относиться к нему с любовью, более-менее, если думала о нем как о непутевом мальчишке, причиняющем время от времени вред тем, кто его окружает, подверженном вспышкам дурного нрава, но обладающем честным сердцем, которое переживет его ребячливую необузданность. К зрелым годам Константин и вправду обзавелся своего рода ребячливостью, и Мэри жила рядом с ним как с мальчиком, толстым и вздорным. Раздевшись до трусов, он присел на край кровати и произнес:

— Ну, вот она и уходит. Замужняя женщина.

— Угум. — Мэри все еще пребывала на краешке легкого, воздушного мира, созданного желтой пилюлей.

— Замужняя, — повторил Константин.

— По-моему, свадьба прошла хорошо, правда? — сказала Мэри. — Оркестр внушал мне некоторые сомнения, но в целом все, кажется, сложилось удачно.

Константин, ничего не ответив, встал, натянул пижамные штаны. Он немного перебрал на свадьбе, и потому движения его отличались сейчас продуманной осторожностью, впрочем, Мэри думала не об этом. Она думала об устроенной ею свадьбе, об обеде на две с лишним сотни персон и о том, как старалась не позволять себе волноваться по поводу сопровождавших его неприятных эпизодов — малопристойного тоста, произнесенного партнером Константина, перепалки одного из десятников с его супругой в осыпанном цветками фуксии платье. И старалась не думать также о будущих свадьбах подружек Сьюзен, семей которых почти не знала, потому что была итальянкой, женой грека-строителя. Из гостей Тодда не напился никто.

— Вот без чего бы я обошлась, так это без тоста Ника Казанзакиса, — сказала она.

— Ник молодчина, — ответил Константин. — Ну, любит иногда пошутить. Он же никого не задел.

— Задел — Бетти Эмори. Я сидела с ней рядом. И видела, как она поджала губы.

— Да и хрен с ней, с Бетти Эмори. У этой бабы, судя по ее виду, кол в заднице торчит.

— О, замечательно. Очень изящный отзыв о леди. Я тебе одно скажу — она настоящая леди. Чего не скажешь о половине сегодняшних женщин.

Константин забрался в постель. Запах спиртного мешался с его, хорошо знакомыми Мэри, собственными запахами.

— Давай не будем ссориться, — сказал он. — Хотя бы сегодня.

— Очень хорошо. С превеликим удовольствием обойдусь без ссоры.

Он натянул одеяло на грудь. Какое измученное у него лицо, подумала Мэри, какое усталое. Он стареет.

— Сегодня была свадьба нашей дочери, — сказал Константин.

— Да.

— И теперь она миссис Эмори. Сьюзен Эмори.

— Я знаю.

Мэри выключила свет. В темноте начали неторопливо проступать отдельные детали обстановки: половинка туалетного столика Мэри с его овальным зеркалом, ближняя к кровати ножка шезлонга, в котором никто никогда не сидел. Стало слышным тиканье стоявших на столике у кровати часов. А следом возник и еще один звук, странный, — поначалу Мэри решила, что он доносится с улицы, но потом поняла: это плачет, отвернувшись от нее, Константин. Она приложила ладонь к его спине, расчерченной широкими полосками пижамы.

— Кон? — сказала она. Муж не ответил. — Кон? Как ты себя чувствуешь?

— Хорошо, — сдавленно отозвался он.

— Что с тобой, Кон?

— Ничего.

— Ну как же ничего?

Прошла наполненная звуками плача минута. Вся моя жизнь, думала Мэри, протекает не во мне, а снаружи меня. И я ничего о ней не знаю.

Наконец Кон произнес:

— Не могу поверить, что она и вправду ушла.

Эти слова наслали на него новую волну рыданий, и звучание их казалось не вполне человеческим, похожим скорее на треск, с которым рвется мокрая бумага. Мэри ощущала и сострадание к нему, и, пожалуй, в той же мере, раздражение.

— Сьюзен не ушла, — сказала она. — Просто у нее началась своя жизнь. Да и Нью-Хейвен не так уж далеко отсюда.

— Она ушла, — ответил Константин. — Она больше не наша.

— Так ведь она уже долгое время не была полностью нашей, верно?

— Она была моей, — произнес Константин.

Мэри поняла. И отогнала от себя эту мысль.

— Ты просто устал, — сказала она. — И выпил лишнего. Встанешь утром, и все будет хорошо.

Он повернулся к ней. Искаженное плачем лицо его казалось в темноте безумным, старым.