Плоть и кровь

— Наркотики, игра на гитаре — это было весело. И машины разбивать — наверняка тоже. Ведь не только к желанию поквитаться с нашими отцами все и сводилось.

— Пожалуй, нет. Думаю, что нет.

Гарри улыбнулся, провел пальцем по ободку бокала. На пальцах Гарри росли пучочками золотистые волоски. С манжеты его рубашки свисала, щекоча запястье, длинная нитка, и Вилл машинально взглянул на собственное, как если бы эта нитка касалась и его тоже.

Гарри он совсем не боялся. И теперь гадал, не побаивался ли он немного каждого из мужчин, которых знал раньше.

В постели они вели себя заботливо и осмотрительно. Это был хороший секс, достаточно хороший, однако для Вилла непривычный. Обычно секс служил ему укрытием, он словно растворялся в красоте другого мужчины. С Гарри же — становился лишь более видимым. Иногда это ощущение нравилось Виллу. А иногда он говорил себе, что ему лучше встать и уйти, вернуться к удобству его обыденной жизни, к ее ставшим привычными невзгодам.

Они ходили в кино, ужинали в ресторанах. В первый же солнечный день съездили на машине Гарри в Провинстаун, гуляли там у кромки воды, зябко подрагивая в свитерах и куртках. Гарри стоял на пляже в своей коричневой замшевой куртке, ветер сдувал ему на очки пряди волос, и совершенная красота окружала его, красота частностей — яркое холодное небо, мягкая золотистая щетинка на верхней губе. Еще одна ночь, и еще одна, и целое воскресенье без кофе и газет.

Иногда Вилл верил, что влюбился.

Иногда говорил себе, что ему требуется нечто большее.

Он так долго ждал темноволосого моложавого мужчину, героя, в котором воплотилось бы все, что Вилл успел узнать о приключениях, о теле. Он готовился к встрече с ним, преобразовал себя в человека, достойного ее. И воображение никогда не рисовало ему щуплого, благопристойного обличия партнера, который не любит танцев, не любит поздних ночных прогулок. Человека, одевающегося с сомнительным вкусом, живущего в захламленной квартире, обладателя тощих ног и плоского зада.

Они разговаривали постоянно. Обо всем на свете. Вилл сознавал, что не существует ничего, о чем он не смог бы поговорить с Гарри. Как-то ночью, лежа рядом с ним, Вилл сказал:

— Знаешь, меня иногда беспокоит моя неспособность влюбиться по-настоящему. Не так, как представляют себе это другие.

— А как представляют себе это другие? — спросил Гарри. Голые ноги его лежали поверх ног Вилла. Наброшенные на кресло брюки и куртка изображали кого-то пожилого и терпеливого, сидящего в темноте наблюдая за происходящим.

— Не знаю. Наверное, как самозабвение, отказ от себя.

— Почему же ты не хочешь влюбиться до самозабвения?

— Нет, меня тревожит другое. Я думаю, что любовь требует какой-то фундаментальной щедрости, а я ее лишен. Меня беспокоит отсутствие щедрости в моей натуре. Я очень тщеславен.

— Я знаю, — сказал Гарри. — Но это не худший из человеческих недостатков.

— Что и составляет часть моих забот. Тщеславие — и грех-то невеликий. Так, паршивенький мелкий грешок. Лучше уж быть по-настоящему дурным человеком, во всем.

— Ты начал думать, что пора признаться мне в любви? Что я жду этого?

— Нет. Не знаю. А ты ждешь?

— Не думаю. Хотя, может быть. Однако признание твое мне не нужно.

— Прошло уже шесть месяцев, — сказал Вилл.

— Без малого семь. Прошу тебя, не относись к этому как к экзамену, на котором ты можешь провалиться.

— Да ведь провалиться-то и вправду можно. В любви. Можно отступиться. Дойти до определенной точки, а затем сказать «нет».

— Наверное. Тебе кажется, что с тобой именно это и происходит?

— Я ни в чем не уверен. Может быть.

— Любовь — кара, и кара тяжелая. И кто бы не устрашился ее, пересмотрев столько фильмов?

— Ты думаешь, что любишь меня?

— Ты просто хочешь, чтобы я сказал это первым, — ответил Гарри.

— Так любишь?

— Да.

— Ну и ладно.

— Ладно?

— Ладно.

— Если ты не уверен в своих чувствах, меня это не убьет. Я неврастеник, но не до такой степени.

— Правда? — спросил Вилл.

— Правда. Не до такой.

Они поцеловались и снова стали любить друг друга.