Плоть и кровь

Мать обернулась, увидела его. Бен никогда не мог точно сказать, как много она знает, как глубоко способен проникать ее взгляд. Он привел лицо в порядок, отпустил руку дедушки. И побежал к ней, словно догоняя себя прежнего, прежнюю свою силу и чистоту. И когда он крикнул:

— Привет, мам! — голос его был уже сильным и слитным, как волна.

— Привет, — сказала она, не рассерженная, не огорченная. Лицо ее, едва она увидела эту бегущую к ней реальность, потемнело от удовольствия.

— А я тебя ищу повсюду, — сказала она.

— Я гулял, — ответил Бен. Это уже происходило. Он чувствовал это. Он убежал от своих страхов, своих ошибок, ускользнул от всего, и вот он, смотрите, веселый мальчик, которому нечего скрывать. Он подбежал к матери, произвел быстрый отвлекающий маневр — изобразил короткий танец, — подобрал камушек и метнул его в синюю воду. И ощутил силу своей руки, согревающий его изнутри жар маминого удовольствия.

— Пойдем, — сказала она. — Скоро приедет отец, а мы и наполовину-то не готовы.

Бен метнул еще один камушек, потом еще один. Он приплясывал, исполняя судорожную джигу в честь своего возвращения к праведной жизни.

— Пойдем же, — повторила мать, однако Бен знал: легкое непослушание, безудержная бойкость составляют часть его обаяния. Дедушка попробовал положить на плечо матери свою большую загорелую ладонь, однако она отступила от него, подошла к Бену и нежно, с беспредельной гордостью коснулась его затылка.

— Никак не могла найти тебя, — сказала она мягким, дрогнувшим голосом — словно сообщила их общую тайну, которую следовало скрывать от дедушки. Бен подобрал новый камушек, подержал его на ладони. Океан наполняли крапины яркого света, неуклонность стремления к цели. Бен стоял рядом с матерью, смотрел на него. Держал на ладони камень.

— Давайте-ка двигаться, — сказал дедушка, и Бен почувствовал, как его голос скользит по коже матери, слегка садня ее. Он запустил в воду последний камушек, — тот подскочил, раз, другой, — и побежал вверх по пляжу. Он упивался воздухом, овевавшим его кожу, предвечерним солнцем, ветром. И чувствовал, что оставляет за собой на бегу легкие вспышки, противоположность теням, поблескивание, создаваемое светом, когда он падает на лезвие ножа. Он бежал к дому и знал, что его стоило искать и найти. Он хотел добежать так до башенной комнатки, чтобы мать нашла его там, но, влетев в фойе, увидел возвратившуюся домой Магду, еще укладывавшую в сумочку ключи от машины. От нее исходило обычное позвякивание, посверкивание, резкий белый свет сосредоточенности. Магда взглянула на него. Нацелила луч; она все умела называть своими именами.

— Здравствуй, — сказала она. И перевела взгляд с Бена вовнутрь сумочки, к миниатюрному миру, который доставлял ей удовольствие большее, чем обширный наружный.

— Привет, — откликнулся Бен.

Магда — единственная из знакомых ему взрослых — не считала нужным произносить слова или совершать поступки, за которые он мог бы ее полюбить. И по этой причине — впрочем, имелись и другие — он любил ее. Она ничего не ждала — ни от него, ни от прочих. Она была богата, тверда духом и демонстративно, вызывающе толста.

— Я был на пляже, — сказал он с такой напористой убежденностью, словно стремился объяснить ей что-то, точно указать свое местонахождение. Магда была огромна — вздымающаяся грудь, прямоугольная голова, временами она казалась ему пророчествующим духом с голосом вулкана.

— Там битого стекла полно, — сказала Магда. — И откуда оно только берется, не понимаю.

Она защелкнула запор сумочки, подняла ее к груди и вздохнула с шумом, в ответ на который люстра поспешила продемонстрировать свою способность подрагивать и позванивать, отражая переменчивый свет. Магда покинула приятный маленький мир своей сумочки ради другого, наполненного битым стеклом мира, который требует от человека суровой рассудительности, способности держать его в узде.

— Я осторожный, — ответил Бен — с таким же чувством, с каким опустил бы в жерло вулкана некое подношение: цветок розы, плод граната.

— Ты не голоден? — спросила она тоном, подразумевающим, что голод неразрывно связан с осторожностью. Бену ее вопрос представился загадкой, на которую можно дать только два ответа: правильный и неправильный.

— Нет, — нерешительно ответил он, и Магда кивнула. Ответ оказался правильным. Она носила в ушах маленькие переливчатые жемчужины неправильной формы, приходившиеся двоюродными сестрами дедушкиным помидорам. Бриллиантовая ящерка замерла, припав к откосу ее груди; бриллианты на пальцах Магды отвечали нервным отблескам люстры. Как-то раз Бен зашел с ней в нью-йоркский ювелирный магазин и обнаружил, что тот доставляет Магде точь-в-точь такое же удовольствие, какое она получает, заглядывая в свою сумочку. В магазине все выглядело заостренным, четким, наполненным холодной тишиной преуспеяния, и Бен подумал, что Венгрия, в которой родилась Магда, должна походить на этот магазин или на нутро ее сумочки. Она тосковала по миру совершенной безопасности, сверкающего бархатного порядка.

— Жарко сегодня, — сказала она.

— Aгa.