Плоский мир

После того, как я закончил, на некоторое время воцарилась тишина. Обычно, когда говорят, что история захватывает, имеют в виду слушателей, а рассказчик при этом остается в каком-то странном обособлении. Я думаю, это не совсем верно, и то, что случилось теперь, — яркое тому доказательство; в каком-то смысле я даже больше сопереживал своему рассказу, ибо воображением примешивал к нему воспоминания. Но разве были они ровно такими, какими я излагал их теперь? Кое о чем я все же умолчал, об этом никогда не слышал даже Мишка. А правда в том, что мне тогда не удалось дослушать историю о зеленом доме в один заход, окончание последовало лишь на следующее утро, за завтраком, — и стоит ли говорить, что при этом не было уже ни темнеющего неба, ни таинственной ауры, ни самого зеленого дома, представавшего передо мной воочию? Где-то на середине история была прервана руганью моей матери, выбежавшей из дома для того, чтобы нас отчитать. (Когда отец Антона, мой дядя, уезжал в город для того, чтобы уйти в очередной «тихий запой без свидетелей», дом под контроль брали моя мать и бабка, и тут уж тебя начинали пилить с утра до вечера).

Она назвала нас идиотами и безмозглыми фантазерами.

— Что случилось? — удивленно спросил Антон.

— Я вас просила собрать горох?

— Ну да, мы и собрали.

— Так зачем же вы, идиоты, очистили его от стручков?!

Мы не знали, что на это ответить; мать постояла, посмотрела на нас, а затем показала дулю.

— Вот вам теперь рыбалка. Никуда не пойдете.

А мой дед, который как раз вышел в этот момент из дома, произнес свою стандартную в таких случаях фразу:

— Ну что же, будут наказаны.

Я разревелся…

Меня заперли в моей комнате, а Антона — в его, — но мать не могла утихомириться еще целых три часа: кричала, кидала в раковину вилки и ложки, бегала туда-сюда по дому, — словом, выпускала пар. Мать похожа была на двигатель, работающий вхолостую, но скажи ей так, она бы мигом нашла ответ: «вот именно, что вхолостую. Разве такие, как вы, прислушаются к чему-нибудь!»

Дед, придя меня проведать, принялся увещевать, что я должен просить прощения чуть ли не на коленях. Я все не мог взять в толк, почему? В конце концов, дед потерял терпение, а я опять заревел и, на сей раз, наговорил ему гадостей, — все равно в силу его мягкого характера дальше удара по руке, дело бы не зашло. Воли у него, положа руку на сердце, было ноль — он даже в быту находился под бабкиным каблуком.

Ночью я увидел сон, который отчасти явился отражением событий, случившихся накануне, — мы с братом играли на большом бильярдном столе, но не в помещении, а посреди поля, и в самый ответственный момент, когда я собирался уже загнать в лузы целых два шара, моя нога неосторожно задела одну из стоек, на которых держался стол. Медленно, медленно покачнулся он и свалился в траву, рассыпая в ее зеленые треугольные норы миллионы и миллионы бильярдных шаров, а Антон при этом почему-то все не переставал улыбаться…

На следующий день мать вела себя уже совершенно по-другому: ласково, примирительно и на обед сделала блины со сметаной, — я очень любил их. Вчера у нее опять сдали нервы, я это понял, но что мог испытать по этому поводу, кроме досады?

Дед не разговаривал со мной до самого вечера.

* * *

— Любопытно… очень любопытно, но… я мало что понял, — пьяным голосом жалуется Калядин; глаза его стараются заинтересованно сверкнуть и, в конце концов, у них получается.

— Я тоже, — кивает Дарья и странно улыбается, так, как могли бы, пожалуй, многие члены бильярдного клуба, когда узнали о смерти Кирилла Гринева.

— А по-моему классно, — говорит Таня и десять минут все обсуждают услышанное, иногда переходя на спор.

Вдруг Таня оборачивается ко мне и спрашивает:

— Где сейчас ваш брат?

Такого поворота разговора мы с Мишкой не ожидали и, оттого, инстинктивно перекидываемся взглядами.

— Что случилось?

— Видите ли… — я переминаюсь с ноги на ногу, — его больше нет, он умер.

Я отворачиваюсь, беру свою сумку и иду к дому. Затем, пройдя внутрь, достаю тетрадь и начинаю писать. Но только мне удается вывести несколько строчек, как я поднимаю голову и вижу Татьяну, стоящую в дверях.

— Можно? — спрашивает она робко, — я вам не помешаю.

Некоторое время я смотрю на нее очень внимательно и прислушиваюсь к шелесту сливы за окном; потом растягиваю губы, — не знаю, но мне все же кажется, есть какая-то доля притворства в этой улыбке.

— Уверен, что нет. Оставайтесь.

— Я не знала, что вы еще и пишете.

— Это просто мой дневник — больше ничего… послушайте… не знаю, зачем я сказал вам, что он умер, ведь на самом деле он жив-здоров.

Она непонимающе смотрит на меня, а затем, прислоняясь к стене спиной и касаясь ее ладонями, чуть наклоняется вперед. Есть что-то удивительно прекрасное в любой женщине, которая стоит в такой позе.

— Просто после смерти своего отца он уехал… наверное, навсегда. Я, признаться, никак не ожидал этого.

— Он в другой стране?

— Нет.

— Вы с ним поссорились?