Плоский мир

Ну а гораздо позже, когда я был подростком, а он заболел параличом и все также повторял, что со дня на день должен умереть, мать реагировала уже совершенно иначе: плакала, кричала и прижимала к кровати его левую руку, которая против дедовой воли непрестанно двигалась — как будто кто-то сверху, (может, это был Господь Бог?), привязал к ней невидимую леску и теперь весело манипулировал.

Так дед пролежал два года и умер через неделю после того, как мне исполнилось восемнадцать лет. Бабушка никак не хотела в это верить и, когда позвали врачей, все причитала медсестре:

— Посмотри, посмотри, милочка. Может, жив еще.

— Ну вы что, сами не видите? — отвечала та, — у него уже трупные пятна пошли.

Мать тоже в этот момент была в комнате и, услышав это, разрыдалась.

Я помню, как наклонился к мертвому телу. Он лежал на боку; я смотрел на его желтый высохший профиль, с полуприкрытым глазом, единственным из двух, который мне сейчас был виден, — (из-под века выглядывал нижний полумесяц зрачка, а остальная его часть, как у всех мертвецов, была устремлена куда-то в верхнюю часть лба), — на двухдневную щетину, коей теперь никогда не было суждено отрасти, и думал: почему это так, почему не суждено? Неужели действительно остановка сердца как-то связана с тем, что ни один волосок на теле не отрастет хотя бы на долю миллиметра? И что такое трупные пятна? Если кто-то подкрашивает его кожу изнутри, значит этот кто-то живой, а, стало быть, и дед еще не умер до конца?

Да, я так думал, снова сделавшись маленьким ребенком.

Бабушка легла на кровать и закрыла его тело собою, всего закрыла, как будто боялась, что на потолке покоится зеркало, в которое он может увидеть себя. Вот такого.

И тут вдруг я услышал собственный голос:

— Прошу вас, не волнуйтесь за него. Я уверен, что он ушел только на пятнадцать минут.

Прошло месяцев одиннадцать, чуть больше; однажды вечером, когда я работал в студии, зашла мать и сказала, что через пару недель к нам наведаются родственники.

— По какому случаю? — спросил я.

— Ну как же, скоро год со дня смерти деда, — удивленный ответ.

— А-а… — я отвернулся и продолжал писать.

Мать постояла еще немного в дверях, (я понял, что сейчас она пристально смотрит на меня), а потом вдруг спросила:

— Ты хоть помнишь, когда дед умер?

Я сказал — нет, и прибавил:

— Прошу, не отвлекай меня.

— И даже месяц?

Думаю, я не испытал ни капли стыда, — наоборот, всегда задавался вопросом, зачем моя мать запоминает все эти бесполезные мелочи, и от того начинал чувствовать легкое раздражение. Неужели в этом и заключается настоящая любовь? И все же мне было неприятно в первую очередь от того, что меня так внезапно приперли к стене. Я грубо накричал на мать, а она заплакала, назвала меня «бездушным мерзавцем» и выбежала из студии.

Ну и черт с этим. Если она действительно думала, что я никого не люблю, — а она так часто говорила, — пускай, мне все равно. С этой благотворной мыслью я собрал все свое зрение и углубился в работу.

Вечер

Пятнадцать минут десятого. Так случилось, что меня и всю компанию занесло к Мишке на дачу, — но на счастье я прихватил с собой дневниковую тетрадь, и теперь смогу сделать запись.

Калядин и Меньшов заявились ко мне около пяти вечера. С ними было две девушки, одну из которых я знал, это Дарья Аверченко. У нее пару лет назад умер муж; сначала она никак не могла прийти в себя, но потом ей все же стало немного легче — или нам только так кажется, не знаю; сейчас она с Вадимом. Вторую я видел впервые. Ее зовут Таня, мне сказали, что она дизайнер-модельер. У нее очень мягко вьются белокурые волосы, ей-богу нарисуй эти завитушки на блюде сине-голубым цветом и получится гжель.

— Кто-то обещал толпу? — напомнил я Вадиму.

— Вот твоя толпа, — он указал на Таню и, наверное, в сотый уже раз обвел взглядом мою квартиру, — не будем же мы здесь торчать!

— Конечно нет, — подтвердил Калядин.

— Пошли на воздух, — сказал Вадим.

— Да, но куда? — спрашиваю я, — к Мишке?

— Как, он уже приехал из Турции?

— Ну, а то! Масса впечатлений.

— Вот негодяй, даже ничего не сказал мне.

— Да он приехал-то два дня назад, — объяснил я.

— Ладно, тогда и правда двинем к нему.

— Это далеко? — спрашивает у меня Таня.

— Нет, не очень, — я посмотрел на нее, — запрыгиваем все в мой катер и едем минут двадцать вниз по реке.

Она улыбнулась.

— Вы водите катер?

— Да.

Павел сказал:

— Дорогая моя, он умеет делать это оч-чень необычным образом.

— В каком смысле? — не поняла Таня.

— Порой, это так же гениально, как и его картины.

По лицу девушки было видно, что слова Павла только еще больше ее озадачили. Я рассмеялся.

— Не волнуйтесь, сегодня вы поймете, о чем идет речь. Только на обратном пути, ночью. Между прочим, на реке очень красиво в это время.

Река была в двух кварталах отсюда, в парке. Миновав охраняемые железные ворота, нужно было спуститься к воде, а затем пройти еще метров пятьсот вдоль каменистого берега, налево — там я снимал гараж.