Площадь Свободы

На такую глубину Стрельцов идет часто и достигает ее без заметных для читате­ля усилий, словно бы непринужденно, а в рассказах с выразительной лирической ок­раской — и как бы неожиданно. В упомяну­том же ранее рассказе «На четвертом го­ду войны» эта глубина проникновения в пе­режитое людьми видна в картине жизни, написанной приглушенно-суровыми крас­ками, без каких-либо лирических интона­ций:

«— Не надо, мама, не надо... Напугаем дитя.

Они стояли, как никогда близкие друг ДРУГУ» поддерживали друг друга за плечи и тихо плакали — уже не столько от горя, сколько от этого родства друг с другом».

Доля женская, долгая ночь войны, оди­ночество и очерствение сердца — и горе на­родное. И маленький мальчик: «Не плачь­те!.. Я не буду больше трогать хлеб...»

Тот рассказ написан двадцатисемилетним человеком. И сегодня, когда думаешь о главном герое прозы Стрельцова, герое, ду­ховно и биографически близком автору, то видишь: вот где, наверное, его первый жиз­ненный порог. Вот откуда родом тот чело­век, который, недалеко еще отойдя от «чет­вертого года войны», был Иванкой в пове­сти «Один лапоть, один чунь», а потом, уже ощутив «голубой ветер» своей молодости, мечтал, чтобы примирились в его жизни и «сено», и «асфальт». Тот человек, который старался осуществить это примирение в своем творчестве и который в «Смалении вепря» исповедовался в этом как Сын и Поэт.

С написанием этого рассказа проза Стрельцова, кажется, приобрела закончен­ность определенного цикла. Весь «цикл» на­поминает роман, потому что жанр этот тре­бует высоко развитых форм самосознания героя, а их вы находите у Стрельцова и до «Смаления вепря»

Наличие таких форм — еще одна сущест­венная особенность лирической прозы пи­сателя. Особенность, которая придает ей уже лирико-философское звучание. Это заметно и в размышлениях повествователя («Триптих», «Раздумье», «День в шестьдесят суток»), и в воспоминаниях про войну Се­мена Захаровича («Перед отъездом»), и в острой наблюдательности Петра Шибеки («Опять город»), и в письме Ивана своему ДРУГУ («Один лапоть, один чунь»).

Перечитывая сегодня книгу избранных произведений Михася Стрельцова, видишь, что проза его движется в одном из главных, магистральных направлений нашей много­национальной литературы второй половины 60-х — конца 70-х и начала 80-х годов.

Сложное самоощущение человека сель­ского происхождения в условиях интенси­фикации многих социальных и культурных процессов, его реакция на противоречи­вость этих процессов — в поле зрения и бе­лорусской литературы названного периода. И Стрельцов первым в ней в начале 60-х годов высказался, в сущности, о том, что тогда же или позднее в русской прозе бы­ло сказано с открытой резкостью В. Шук­шина и величественной трагедийностью В. Распутина, в армянской — с «терпели­вой» эпичностью Г. Матевосяна, а в литов­ской — с лирико-психологической тонко­стью Ю. Апутиса.

Стрельцов сказал про все это по-своему. Как настоящий национальный талант, он никого не повторил, не дав тем самым по­вторить и себя.

Что же сегодня привлекает в Стрельцове- прозаике как читателей, так и «практиков» литературы? Стиль? Да, но точнее: стиль тоже. Ибо стиль вообще, кажется, все же та сторона искусства, литературы, которая воспринимается легче и быстрее других. Но то, что за стилем, владеет нами глубже и требует уже не только эстетической актив­ности, но и этической сосредоточенности. Палитра лирической прозы Стрельцова очень разнообразна. Тут и мир интеллекту­альных поисков — и мир предметно-пла­стичный, пристально разглядываемый с любовью к обыденности. Открытая, будто бы наивная, а на самом деле пронзительно искренняя патетичность — и аналитическое углубление в жизнь человеческого сознания. Тут замедленность действия, которая идет не от недостатка сюжетных средств, а от острой наблюдательности. Наконец, тут и та раскованность повествовательной мане­ры, что заставляет вспомнить о «дали сво­бодного романа» даже в пределах неболь­шой прозаической формы.

Конечно, некоторые из этих черт можно найти и у тех, кто начинал примерно в од­но время со Стрельцовым немного раньше или позднее Например, у Вячеслава Адам­чика. Ивана Пташникова Виктора Карама зова Янки Сипакова. Но у Стрельцова все названные особенности — в своей совок у п ности, они как бы соединены в одно внут ренним драматизмом и философичностью его лирической прозы.

И вот, думается, за всем этим, «стилисти­ческим» видна у Стрельцова его морально - эстетическая сверхзадача: противопоставить дисгармоничности жизненных явлений и сознания в современную эпоху не что-нибудь более-менее «адекватное» (иронию, скепсис и т. д.), а как раз гармонию — добра, светлой открытости миру и времени, а также не­изменность морального чувства, высокий статус человеческой порядочности Иными словами, ту неизменность этических истин, которая у иных сторонников их «подвиж­ности» может считаться уже только каким- то вызывающим улыбку романтизмом, не более.

Но до полемики с такими «реалистами» Михась Стрельцов не снисходил.

ПЛОЩАДЬ СВОБОДЫ