Площадь Свободы

Итак, наиболее подробно здесь сказано о двух прозаиках — Василе Быкове и Михасе Стрельцове. Фигуры это действительно яр­кие, несмотря на то, что Стрельцов, так рано уйдя из жизни в 1987 году, не успел сделать всего, чего от него ждали. И тем не менее выбор их как главных для этого разговора могут счесть не совсем убедитель­ным. Смущает разномасштабность репу­таций. Или: некрупность и, так сказать, «акварельность» фигуры Стрельцова в срав­нении с Быковым. В отношении свое­образия дарования сопоставление таких писателей у белорусского читателя допро­сов бы не вызывало. Но вот для читателя союзного эти имена неравнозначны. Быков сделал несравнимо больше — и несравни­мо больше известен. А выбраны они для разговора потому еще, что, как думается, шли в определенном смысле как бы навстре­чу друг другу: Быков, которому сегодня за шестьдесят,-— из войны, с горьким ее зна­нием, без всяких иллюзий и с желанием сказать свою жесткую, суровую правду свидетеля истории; Стрельцов же который дожил лишь до пятидесяти,— из послевоен­ного деревенского детства, с воспоминанием о том «где всем любимым место», с чуть отстраненным, лирико-философичным отно­шением к миру и со щемящей нотой утра­ты внутренней цельности... Ну, хорошо, пусть это слишком фигуральное выражение — «навстречу друг другу». Но дело не столько в них самих, сколько в том, что в литературе, в искусстве противоположности если и не притягиваются, не сближаются сами, то, во всяком случае, способны быть своего рода центрами родственных им по тому или иному признаку явлений. А та­кие художественные центры не то что стя­гивают, делают более близким все, что к ним относится или вокруг них группирует­ся, но создают между собой какое-то ак­тивное и единое целостное поле культуры со множеством отталкиваний и притяжений внутри него Это и как бы «знаки», обозна­чающие ширину «фарватера», наиболее глу­бокой части художественного процесса — литературного или какой-либо иной сферы искусства. И чем дальше — визуально — эти точки одна от другой, тем шире, разно­образнее поле национальной культуры.

Наверное, у кого-нибудь другого имена, «обозначающие» эту ширину, могут быть иные. Например: Владимир Короткевич погруженный в родную историю и перево­дящий при этом бытовую достоверность чуть ли не в сюрреалистический план, тку­щий сложный сюжет с как бы сомнамбулическими паузами в нем, и Вячеслав Адам­чик с его традиционно-реалистической по­вествовательной манерой и умением созда­вать полнейшую иллюзию присутствия чи­тателя в изображаемом благодаря строгой, но чрезвычайно рельефной пластике и ко­лористическому мастерству.

Есть счастливые несходства, противополож­ности и в поэзии. Скажем, Пимен Панчен­ко, его гневно-обличительный, полный со­вестливого напряжения, открытый и острый публицистический стих и Алесь Рязанов, выговаривающий свои тревожные, подчас эсхатологические видения с отрешенно-со­средоточенной интонацией заглянувшего за край привычной реальности... Владимир Некляев с его упругой, резкой ритмикой и не­редко драматической тональностью, под­черкивающими жесткость и хорошую злость гражданского чувства_г и молодые Анатоль Сыс и Михаил Шелехов: у первого — горь­коватая жажда эпатажа вместе с неподдель­ной искренностью «бунтарски пророческих» настроений; у другого — острота поэтической реакции, укорененность во всем конкретно-реальном и завидная свобода в осмыслении этого... Но вот при упоминании таких имен, как Василь Быков и Михась Стрельцов думается, отчетливо становятся видны две главные основные линии совре менной белорусской литературы вообще — о прозе ли говорить, о поэзии ли. Первая из этих линий — «направление», в русле которого следует не только «военная» про­за Ивана Чигринова, Ивана Пташникова, Миколы Аврамчика, Ивана Шамякина, Ивана Науменко, Аркадия Мартиновича, Алеся Рыбака, Владимира Домашевича; но и про­за с ярко выраженной социально-нравствен­ной проблематикой независимо от ее внеш­не тематической ориентации, например, Виктора Козько, Анатоля Кудравца, Алеся Жука, Янки Сипакова, Владислава Рубано­ва, Эдуарда Скобелева. Георгия Марчука. Сюда же можно было бы отнести граж­дански активную, чуткую к современности поэзию Анатоля Вертинского, Степана Гав» русева, Таисии Бондарь, Валентины Ковтун.

А Михась Стрельцов, его, условно говоря, «линия» или «ряд»?

Это уже, скорее, традиция нацио­нального художественного слова, идущая не от обнаженно болевого начала такого белорусского классика, как Франтишек Бо­гушевич, а от Янки Купалы, Максима Бог­дановича, Максима Горецкого. Здесь ли­ризм и пластика, колорит и мелодия — как в поэзии, так и в прозе, повышенное вни­мание к культуре слова, к форме. Рыгор Бородулин, Евгения Янишиц, Василь Зуенок, Раиса Боровикова... А в прозе прежде все­го — Янка Брыль и Владимир Короткевич, из поколения же Стрельцова, скажем, Вик­тор Карамазов...

Можно еще называть имена, а можно и остановиться. Можно продолжать разъясне­ния сказанного, а можно и понадеяться, что тебя уже поняли.